Павел I - читать онлайн книгу. Автор: Алексей Песков cтр.№ 84

Страница

§ 8. Это тоже неплохо – при одном условии: если у такого государя доброе сердце, если он способен к благородным движениям, к чувству благодарности, к раскаянию (см. случай от 10 окт. 1764, когда Павел просил определить к хорошему месту сына своей кормилицы; см. другой случай – от 2 нояб. 1764, когда Павел почувствовал, что напрасно обидел Порошина). Это очень неплохо – особенно если у государя логический ум. А Павел обладает логическим умом, способным не только к математическим вычислениям (см. 30 сент. 1764), но и к быстрому соположению жизненных наблюдений (см. 5 сент. 1765, когда в разговоре об отвращении, внушаемом нам такими тварями, каковы мыши, тараканы и лягушки, его высочество замечает: «Они нам гадки, а мы, я думаю, им гадки кажемся»; см. 6 окт. 1764, когда его высочество выводит из рассказа о награде Лессию и наказании Головину понятие о справедливом воздаянии). Логический ум в сочетании с благородными порывами вселяет надежду. Такой государь, даже будучи отягощен непомерным самолюбием и нервной обидчивостью, вызывающими сильнейшее раздражение при мысли о необходимости исполнять требования близстоящих людей, – может быть, окажется способен подчиниться требованиям безличных сил – непреложных гражданских законов, направленных на установление упорядоченной, как в математике, системы жизни. Тогда нравственные уроки его наставников не пропадут даром, ибо он будет чувствовать, что, исполняя непременные законы, живет согласно справедливости, долгу, чести, то есть согласно добродетельным понятиям о правильной жизни государя.

§ 9. Наверное, точнее было бы сказать иначе: он потому и не выносил своей подчиненности кому бы то ни было, что слишком зависел от чужих мнений и, чувствуя это, но не умея по самолюбию в этом признаться, поминутно демонстрировал себе и своим подданным свою неподотчетность никому и ничему. Дело тут вовсе не в зависимости жизни Павла от воли императрицы-матери, с годами все более неласковой к его будущей судьбе. Такая зависимость была, она наложила свой тяжелый отпечаток на его судьбу, ожесточила, усугубила, усилила, вызвала потребность противоречить всякому намеку на зависимость. Но, кроме этой, была зависимость иного сорта: врожденная зависимость от влияния чужих мнений. – Ум у него был логический, но применительно к жизни некритичный и несамостоятельный, сердце – доброе, но неразборчивое. Слышит он, например, однажды из уст Порошина пышноторжественные строки нашего Пиндара и изволит замечать: «Это, конечно, уже из сочиненьев дурака Ломоносова» (см. 18 дек. 1764); сообщает ему вскоре Порошин о кончине Ломоносова, и его высочество государственно замечает: «Что о дураке жалеть, казну только разорял и ничего не сделал» (см. 5 апр. 1765). – Понятно, что не сам его высочество собственным умом сложил такое мнение о Ломоносове: оно целиком заимствовано от разговоров взрослых, для которых наш Пиндар – не более чем битая карта из колоды бывшего фаворита Елисаветы Петровны – Ивана Ивановича Шувалова, неблагожелателя императрицы Екатерины; взрослым Ломоносов известен не стихами, а учеными и промышленными прожектами, для исполнения которых все время просит денег. Его высочество не знает сих подтекстов, да и знать их ему невдомек. – Но вот Ломоносов умер, прожектов боле не подает, денег не просит, о нем не поминает при великом князе никто, кроме Порошина, продолжающего цитировать его бессмертные строки. Прежнее мнение изгладилось, и его высочество восклицает, вторя впечатлениям своего учителя: «Ужасть как хорошо! Это наш Волтер» (см. 20 окт. 1765). – В этом случае все кончилось, как мы видим, хорошо; для наследников Ломоносова все кончится еще лучше – став царем, Павел дарует им потомственное дворянство. Однако случай с Ломоносовым слишком умозрительный. Иначе обстояло дело с людьми, которых его высочество знал лично: тут зависимость от чужих мнений приводила обычно к последствиям, плачевным для этих людей, а самого Павла привела в конце концов к такому образу мыслей и чувств, в кольце которых он вовсе перестал понимать, чьим мнениям можно доверять.

§ 10. Мы полагаем, что подозрительность есть врожденное свойство души всякого живого существа, ибо является естественным проявлением нашего природного инстинкта самосохранения. Ход жизни обостряет или притупляет сей инстинкт. Когда человек живет в таком времени и пространстве, каждая частица которых наэлектризована энергией интриг, заговоров и предательств, душа человека пронизывается этой энергией, и ослабить ее воздействие можно, только бежав из такого времени и пространства – лучше на лоно природы, в идиллию садово-парникового хозяйства, как хотел сделать сын Павла – Александр. Но царь есть пленник своего сана и бежать из места своего властвования может только в народных легендах – да и то лишь для того, чтобы содеять смуту. – Посему подозрительность не может не быть свойством государевой души, и Павел не исключение. «Што, – спрашивает он перед тем, как откушать чашку кофия, – была ли в апробации?» (см. 15 нояб. 1764). Вопрос логичный – бывают ведь такие сильно действующие яды, от которых люди сходят с ума (см. 11 окт. 1764), а бывают и такие, от которых можно совсем лишиться жизни. – Он всегда готов был довериться человеку, понравившемуся ему с первого взгляда, но так же всегда отвращался от него по первому слову наговора. «Неоднократно наблюдал я, – замечал Семен Порошин еще за год до того времени, когда ему в полной мере пришлось на себе испытать всю тягость этого своего наблюдения, – что когда при нем говорят <…> о ком невыгодно и хулительно <…>, то такого Государь Великой Князь после увидя, холоден к нему кажется» (см. 29 окт. 1764). Кажется, единственным человеком в жизни Павла, наговорам на которого он не поверил, был Никита Иванович Панин. Но тут случай особого рода – Никита Иванович заменил Павлу отца и отчасти повторил судьбу отца: был отторгнут от Павла.

§ 11. Впрочем, заменить отца никто никому не может. Отец, исчезнувший таинственным образом, всегда будет манить воображение сына: такой отец становится мифом для подражания. Сомнительно, чтобы Павел вживе помнил облик Петра Третьего: слишком редко тот наведывался к сыну (вряд ли он и считал его сыном: недаром в манифесте о восшествии Петра Павел, быв именован цесаревичем, наследником престола объявлен не был). Известен один только эпизод о визите отца к сыну: «Когда в Петербург приехал принц Георгий Голштейн-Готторпский (он приходился дядей императору и императрице <…>), Панин добился <…>, чтобы принц Голштейн-Готторпский и принц Голштинский, также дальний родственник их величеств, уговорили императора присутствовать на экзамене, который устраивался великому князю. Только после их повторных просьб он дал согласие. – Все равно я в этом ничего не понимаю, – заметил Петр III. По окончании экзамена он громко сказал дядьям: – Право, думаю, этот плут знает больше нас с вами» (Дашкова. С. 54). – После исчезновения Петра Третьего о нем, видимо, старались при Павле не упоминать; разумеется, не могло быть никаких воспоминаний о революции 1762-го года, но совсем исключить из разговоров его имя было невозможно – недавняя пора была слишком свежа в памяти всех учителей и посетителей наследника, отчего имя покойного государя неизбежно проскакивало в речах взрослых (см. 8 окт. 1764; 4 авг. 1765). В конце концов, видимо, не без редактуры Никиты Ивановича, понятие Павла об отце определилось в образе пылкого до опрометчивости желателя всеобщего блага, погибшего от интриг фаворитов матери. Сам Павел так рисовал впоследствии этот образ: «<…> вступил покойный отец мой на престол и принялся заводить порядок, но стремительное его желание завести новое помешало ему благоразумным образом приняться за оный; прибавить к сему должно, что неосторожность, может быть, была у него в характере, и от ней делал многие вещи, наводящие дурные импрессии, которые, соединившись с интригами против персоны его <…>, погубили его» (Из письма Павла П. И. Панину, 14 сентября 1778 // РС. 1882. Т. 33. № 3. С. 749). А поскольку ум у Павла был логический, то с течением времени его представление о Петре Третьем стало существовать по контрасту с отношением к матери.

Страница