Павел I - читать онлайн книгу. Автор: Алексей Песков cтр.№ 61

И вот уже государыня Елисавета Петровна сквозь кашель и рвоту исповедалась. Вот приобщилась Святых Таин. Вот гаснущим шепотом она повторяет за своим духовником отходные молитвы. Вот верные гвардейцы говорят Екатерине:

– Повели, мы тебя возведем на престол.

Что же она отвечает?

– Бога ради, не начинайте вздор; что Бог захочет, то и будет, а ваше предприятие есть рановременная и несозрелая вещь (Екатерина. С. 463).

Почему она отказалась? Ведь в те минуты даже Шуваловы, одинаково боявшиеся и нового Петра и новой Екатерины, разведывали насчет перемены будущей царственной персоны и пробовали осторожно, через третьих лиц, узнать, что скажет Екатерина на предложение сделать ее сына императором, а ее – временной правительницей. ^[81]

Конечно, по прошествии времени всегда кажется, что то, как всё произошло, – произошло именно так, потому что не могло произойти иначе. По прошествии времени сила вещей мнится строгой соединительницей совокупности воль масс в стройную историческую последовательность событий, непреодолимую ничьей личной волей. – Отчасти так и есть. Сила вещей – грозная сила. В ней надежда и страх. С ней опасно шутить. Ею нельзя повелевать по собственному произволению.

Но случаются минуты, когда она зависает недвижно, искушая нас возможностью совершить нечто такое самостоятельное, после чего в истории установятся новые маршруты. И если в такие минуты кто-нибудь из тех, в чьих руках имеется хоть немного власти и оружия, сделает резкое движение, – история действительно может пойти иным путем, нежели тот, по которому бы шла, если бы мы не сделали этого движения.

Может, конечно, и не пойти. Поэтому если мы не предощущаем всем своим существом будущего триумфа – лучше в такие минуты затаиться и предоставить событиям идти по собственной инерции.

Так и поступила Екатерина в Рождество 1761 года, хотя, вероятно, если бы она ободрила верных гвардейцев, наша последняя революция осьмнадцатого века произошла бы на полгода раньше, чем произошла.

Екатерина имела достаточные резоны, чтобы отдалять мгновение торжества. Она была женщина, причем на истечении пятого месяца беременности (сын от одного из верных гвардейских офицеров – Григория Орлова – родится в апреле). Женщинам же, даже в свободное от беременности время, вообще трудно брать на себя полную ответственность без достаточной мужской поддержки. Во время предыдущих переворотов рядом с нашими будущими царицами находились не несколько отважных капитанов и поручиков со шпагами на боку, а плотно сомкнутые ряды сотен сердитых гвардейских солдат. Так было, когда Меншиков объявлял первую Екатерину, когда Анна Иоанновна порывала кондиции, когда Елисавету Петровну везли на штурм младенца Иоанна. А Екатерина вовсе не была уверена в том, что вся гвардия с полуслова пятерых – десятерых ротных командиров поймет происходящее правильно. Минута была еще слишком не критическая: пусть будет как будет – пусть новый царь всем покажет, каков он дурак и урод; пусть объявит Россию голштинской провинцией; пусть провозгласит Фридриха своим повелителем; пусть опубликует такие манифесты, чтобы все и каждый убедились: так жить нельзя!

Поэтому, когда в три часа пополудни двадцать пятого декабря императрица Елисавета Петровна наконец испустила дух, царствовать над нами стал ее озорливый племянник – Петр Третий.

И царствию его было – от присяги до отречения – сто восемьдесят шесть дней.

Узкий, длинный, в прусском мундире, в штиблетах, затянутых так туго, что при ходьбе ноги его не сгибались (Рюльер. С. 56) и он вышагивал, как на ходулях, с вечной насмешкой на лице, с трубкой в зубах, за пиршественным столом, в кругу бравых голштинских вояк, под звон рюмок и бокалов, под пьяный гогот славных брудеров, с красными от англинского пива глазами и полусвязной заплетающейся речью, – в таком облаке воспоминаний, слухов и анекдотов проступает легкий как дым образ третьего Петра.

Ему советовали скорее короноваться – все-таки в этой стране некоторые древние обычаи имеют преимущественную силу перед соображениями просвещенного рассудка: достаточно, чтобы над головой подержали корону да обрызгали лоб церковным маслом, – и убить такого государя значительно труднее, ибо теперь он защищен незримой связью со всеми небесными силами бесплотными. Но несчастный император презрел дальновидные советы – ему были смешны русские церемонии.

Он был дурак и урод только в том смысле, что силой вещей оказался не на своем месте. Останься он голштинским герцогом – он, наверное, принес бы своей Голштинии если не громкую, то по крайней мере скандальную славу.

А для нас он был слишком легок. И с каждым днем его царствования мы смотрели на него с нарастающим недоумением или негодованием. «Однажды, как теперь вижу, – вспоминал один негодователь, – дошло до того, что, вышедши с балкона прямо в сад, ну играть все тут, на усыпанной песком площадке, как играют маленькие ребятки. Ну все прыгать на одной ножке, а другие согнутым носком толкать своих товарищей под задницы и кричать: „Ну! ну! братцы, кто удалее, кто сшибет с ног кого первый!“ – и так далее. А посему судите, каково же нам было тогда смотреть на зрелище сие из окон и видеть сим образом всех первейших в государстве людей, украшенных орденами и звездами, вдруг спрыгивающих, толкущихся и друг друга наземь валяющих? Хохот, крики, шум, биение в ладоши раздавались только повсюду, а бокалы только что гремели» (Болотов. Записки. Т. 1. С. 356–357). Словом, стыд, россияне! Кого на престол пустили?

Легкое поведение его и сгубило, ибо правил он так же, как гулял, – без оглядки на мнения и привычки своих подданных.

У него были неглупые подсказчики и расторопные исполнители. Поэтому недолгое его царствие ознаменовалось деяниями сильными и беспрецедентными.

Он повелел упразднить Тайную розыскную канцелярию – и доносить на ближнего стало делом рискованным.

Он объявил вольность дворянству – и дворяне теперь могли служить или не служить по собственному желанию, выезжать за границу без препятствий и даже вступать в службу к заграничным государям – словом, всё, как в Европе.

Он даровал свободу коммерции.