Павел I - читать онлайн книгу. Автор: Алексей Песков cтр.№ 113

Павел, как и предполагалось, оказался только свидетелем, а не участником побед. Только один раз он слышал свист пуль – когда 20-го августа вместе с Мусиным-Пушкиным выехал на рекогносцировку в окрестностях Гекфорса: «шведы по нашим стреляли и убили двух казачьих лошадей. По окончании действия сего великий князь проговорил с отменным удовольствием: – Теперь я окрещен» (Гарновский. № 6. С. 214). Однако разнообразие мыслей насчет планов наступления произвело то самое, что неизбежно должно было произойти: уже в конце июля Павел стал дуться, а потом и вовсе перестал разговаривать с Мусиным-Пушкиным из-за несогласия «в рассуждении принимаемых к поражению шведов мер» (Гарновский. № 5. С. 32).

Узнав о том, что при нашей армии находится наследник, шведский командующий послал к нему парламентеров. Павел не рискнул их принять без совета с матерью. После того как парламентеры прибыли к нему в третий раз и он в третий раз отказался с ними собеседовать, Екатерина вернула его в Петербург.

В середине сентября он приехал домой. Ожидалось, что ему будет пожалован Георгиевский крест, но Екатерина не пожаловала, и все опять пошло своим чередом: воскресные выходы по пятам императрицы в придворную церковь; балы в Зимнем дворце, открываемые великокняжеским менуэтом; балы в доме на Луговой Миллионной, балы на Каменном Острову; по утрам – учения военной команды, после обеда – прогулки, чтенье, игры…

«<…> После обеда проводим время в чтении, а вечером я играю в шахматы с нашим добрым Пушкиным, восемь или десять партий сряду. Бенкендорф и Лафермьер сидят возле моего стола, а Нелидова <…> за другим. <…> Когда пробьет восемь часов, Лафермьер, с шляпой в руке, приглашает меня на прогулку. Мы втроем или вчетвером <…> делаем сто кругов по комнате; при каждом круге Лафермьер выбрасывает зерно из своей шляпы и каждую их дюжину возвещает обществу громким голосом. Иногда, чтобы оживить нашу забаву и сделать ее более разнообразной, я и Бенкендорф пробуем бегать на перебежку. Окончив означенные сто кругов, Бенкендорф падает на первый попавшийся стул при общем смехе <…>» (Мария Федоровна – Н. П. Румянцеву, 2 октября 1790 // Столетие Гатчины. Т. 1. С. 44).

3-е июля 1789 года было днем не вполне обыкновенным в Зимнем дворце – можно даже сказать, днем суетно-волнительным: в трех просторных комнатах, находившихся на расстоянии одного потайного лестничного пролета от покоев императрицы, сдувались последние пылинки с ковров и мебели перед вселением сюда секунд-ротмистра Платона Александровича Зубова.

За время, прошедшее после революции 1762 года, Зубов становился десятым публично возвышенным фаворитом императрицы. Предыдущий, Мамонов, при посредничестве самой Екатерины был две недели назад обвенчан с девицей Щербатовой и вышел от двора с почестьми. Мамонов жестоко обманул императрицу, как не раз, бывало, обманывали ее и другие, начиная с Григория Орлова: год с лишком он вел свой роман с Щербатовой, а Екатерина узнала об этом последней. Поплакала. Попеняла на неблагодарность. Выслушала оправдания. Усмехнулась горько. Сказала нет и велела их обвенчать. Сама готовила молодую к подвенечному выходу и, хоть говорят, что нарочно пырнула ее до крови булавкой, на свадьбе показалась веселой и, как всегда, с естественно-непринужденным выражением лица и плавно-величавой осанкой фигуры.

Один иностранный дипломат, сравнивая пожилую дородность Екатерины с крепкой молодой полнотой Марии Федоровны, замечал, что в России женщины скоро толстеют. – Наверное, климат такой. «Чтобы скрыть свою полноту, которою наделило ее все истребляющее время, она носила широкие платья с пышными рукавами» (Сегюр. С. 318). Ей уже исполнилось полных шестьдесят лет, и сорок пять из них она жила безвыездно в России.

А секунд-ротмистр Платон Александрович Зубов был тонкий, стройный гвардейский красавчик 22-х лет. 4-го июля он был произведен сразу в полковники и флигель-адъютанты, а через два месяца пожалован генерал-майором. Только Павел будет так производить своих любимцев.

Никто и не подозревает в Зимнем дворце 3-го июля 1789 года, что скоро этот красавчик оттеснит от трона всех первозванных вельмож и до самой смерти своей метрессы останется горделивым хозяином петербургского двора. ^[121]

Тем паче никто в Петербурге не подозревает 3-го июля, чт в эти минуты делается на другом краю континента – в городе Париже. Тамошний календарь опережает наш на 11 дней и сегодня там 14-е июля, день, пересекающий историю на две неравные части. Новая часть пока так мала, что в ней нет еще ничего, кроме одного вдребезги разбиваемого сейчас тюремного замка.

Мы узнаем об этом через три с лишним недели – 27-го июля по нашему стилю; по их стилю это будет уже почти середина августа: приедет курьер из Парижа с рассказом о взятии Бастилии.

* * *

Так же, как через десять лет Павел один из первых в Европе почувствует в объявлении Наполеона первым консулом конец французской революции, – сейчас в парижских волнениях он один из первых увидел разлом истории. Говорят, он очень негодовал на робость Людовика XVI-го: «Что они все там толкуют! Я тотчас все бы прекратил пушками». – Логично. И напоминает «картечами по саранче». Говорят также, что Екатерина отвечала сыну: «Пушки не могут воевать с идеями. Если ты так будешь царствовать, то не долго продлится твое царствование» (Шильдер. Изд. 1996. С. 235–236).

Этот анекдот, хотя и плоско, но сходно с устойчивыми предубеждениями о разумах Павла и Екатерины суммирует их исторические воззрения: Павел в этом анекдоте – лицо, осознанно противоборствующее смыслу и ходу новейшей истории, Екатерина – персона, сама позаботившаяся о внесении в этот ход нового смысла (см. «Наказ Комиссии о сочинении нового уложения»).

Однако в этом же самом анекдоте, при перемещении его в другие контексты, начинают слышаться отголоски совсем других значений: сквозь диалог Павла и Екатерины проступают всемирная проницательность наследника и ограниченный патриотизм императрицы. То есть, попросту говоря, Павел видит в разрушении Бастилии символ будущего разрушения мироздания и, выставляя пушки в защиту одного замка – пусть и тюремного, но все равно замка, – становится на стражу всего построенного человечеством в течение веков. А Екатерина, констатируя неизбежность победы идей над пушками, тем самым попустительствует всеобщему разрушению, легкомысленно полагая, что до России французская беда не докатится. Более того, если расширить контексты, следует припомнить, что наша императрица, после известия о начале революции, стала рассчитывать, какие выгоды можно извлечь из ослабления Франции и из втягивания во французскую ферментацию других европейских держав. «Я все ломаю себе голову, – признавалась она в конце 1791 года, – чтоб подвигнуть венский и берлинский дворы в дела французские <…> и развязать себе руки; у меня много предприятий неоконченных, и надобно, чтоб они были заняты и мне не мешали» (Екатерина – Храповицкому. С. 258).