– Неужели, государь, вам нечего вспомнить? – спросил его принц Де Линь. – Разве в России не случается чудес?
Великий князь покачал головой:
– Куракин свидетель, что и я мог бы кое-что рассказать. Но я стараюсь удаляться от подобных воспоминаний – они имеют слишком сильную власть над человеком.
Никто не проронил ни слова, и Павел, взглянув на Куракина, спросил:
– Не правда ли, Куракин, со мной произошла странная история?
– Истинно странная, государь, такая странная, что при всем высокопочитании ваших речей я не могу считать ее ничем иным, как произведением Вашего необычайного воображения.
– Нет! Это правда, это подлинное происшествие, слишком подлинное… Я мог бы рассказать, милостивые государи, но только при условии, – добавил великий князь, улыбаясь, – что это будет дипломатический секрет. Мне не хотелось бы, чтобы вся Европа судила обо мне по истории о встрече с призраком.
Все дали слово, и великий князь начал свой рассказ:
– Как-то в поздний час, после одного славно проведенного вечера, мы с князем Куракиным решили побродить по Петербургу инкогнито. Взяли с собой двух слуг и вышли из дворца. Была весна. Тепло. Светлая ночь. Луна. Нам было весело, и мы не думали ни о чем важном. Один из слуг шел впереди, за ним – я, за мной – Куракин, второй слуга следовал позади. Мы шли и беспечно болтали. Луна сияла так ярко, что можно было читать. Вдруг, в глубине одного из подъездов я увидел фигуру человека довольно высокого роста, худощавого, в испанском плаще, закрывавшем ему нижнюю часть лица и в военной шляпе, надвинутой на глаза. Казалось, он кого-то ждал. Когда мы проходили мимо него, он выступил из глубины подъезда и молча пошел слева от меня. Лицо его было скрыто тенью от шляпы, и я не мог разглядеть его черты. Зато шаги он печатал по мостовой так громко, что, казалось, камень бьется о камень. Сначала я очень удивился; потом почувствовал, что левый бок мой замерзает, словно незнакомец сделан из льда. Стуча зубами от холода, я оборотился к Куракину и сказал:
– В нашей компании прибавление!
– Какое прибавление? – спросил Куракин.
– А вот этот, что идет слева от меня, и притом, кажется, довольно громко идет.
Куракин присмотрелся и отвечал, что никого не видит.
– Да вот же! В плаще, слева, между мной и стеной!
– Ваше высочество, вы идете вплотную со стеной дома, там ни для кого нет места!
Я протянул руку и, в самом деле, тотчас коснулся камня. Но притом я по-прежнему явственно различал незнакомца и слышал грохот его шагов. Я стал смотреть на него пристально: его глаза сверкали из-под шляпы завораживающим нечеловеческим блеском, и я не мог отвести от них своего взгляда.
– Куракин, – сказал я. – Не могу изъяснить, но это очень странно. – Я дрожал все сильнее и чувствовал, как стынет кровь в моих жилах. Вдруг незнакомец позвал меня глухим и печальным голосом:
– Павел!
Влекомый какой-то могущественной силой, я машинально ответил:
– Что тебе надобно?
– Павел! – повторил он, теперь, однако, голосом несравненно более мягким, но тем же печальным тоном. Я молчал. Он опять позвал меня по имени и вдруг остановился на месте. Я тоже остановился, словно наткнулся на невидимую преграду.
– Павел! Бедный Павел! Бедный царевич! – сказал призрак.
Я обернулся к Куракину:
– Ты слышишь?
– Ничего, государь, ничего не слышу!
А я слышал… Голос его и сейчас чудится мне. Я превозмог себя и опять спросил:
– Что тебе надобно? Кто ты таков?
– Бедный Павел! Кто я таков? Я часть той силы… я тот, кто хочет тебе добра. Чего мне надобно? Прими мой совет: не привязываться сердцем ни к чему земному, ты недолгий гость в этом мире, ты скоро покинешь его. Если хочешь спокойной смерти, живи честно и справедливо, по совести; помни, что угрызения совести – самое страшное наказание для великих душ.
[118]
Он опять двинулся вперед, пронзив меня тем же всепроникающим взглядом из-под шляпы. Я последовал за ним, движимый неведомой силой. Он молчал, я тоже молчал. Куракин и слуги шли за мной. По каким улицам мы проходили, я не понимал и впоследствии времени вспомнить не мог…
– Посмотрите на его улыбку, – прервался великий князь, указывая на Куракина, – он до сих пор полагает, что все это мне приснилось. Нет!..
– Итак, – продолжал Павел, – мы шли не менее часа и, наконец, оказались перед зданием Сената. Призрак остановился:
– Прощай, Павел! Ты меня еще увидишь. Здесь, на этом месте.
Шляпа его сама собою приподнялась и открыла лоб. Я отпрянул в изумлении: предо мною стоял мой прадед – Петр Великий. Прежде чем я пришел в себя, он исчез бесследно.
Великий князь замолк.
– И вот теперь, – продолжил он, – на том самом месте императрица Екатерина воздвигает монумент: цельная гранитная скала в основании, на ней – Петр на коне, и вдаль простерта его рука. Заметьте, я никогда не рассказывал матери о своей встрече с прадедом и никому не показывал этого места. Куракин уверяет меня, что я заснул во время прогулки. А мне – страшно; страшно жить в страхе: до сих пор эта сцена стоит перед моими глазами, и иногда мне чудится, что я все еще стою там, на площади перед Сенатом. – Я вернулся во дворец с обмороженным боком, в полном изнеможении и едва отогрелся. Вы удовлетворены моей исповедью?
– Какую же, государь, мораль можно вывести из сей притчи? – спросил принц Де Линь.
– Очень простую. Я умру молодым» (Оберкирх. Т. 1. С. 329–334).
Это вторая после инструкции невесте и последняя из известных нам исповедь Павла: еще одна матрица его жизни и царствования.
Даже если почесть эту историю только лукавой мистификацией, она дает достаточное самоописание, состоящее из лаконического определения смысла жизни («жить честно и справедливо, по совести»), указания на великое наследство (правнук Петра Первого), жалобы на несбывшееся предназначение («умру молодым») и диагноза собственной болезни («страшно жить»).
Павлу всегда очень хотелось походить на прадеда, и сама его неутомимая любознательность во время путешествия по Европе шла, конечно, не только от собственной его энергичной натуры, но была также воспроизведением неутомимой любознательности Петра Первого, тоже когда-то путешествовавшего по Европе и привезшего оттуда в Россию новую государственность, – воспроизведением, так сказать, сублимированным: очищенным от варварской грубости прадеда. Павел был вторым после Петра представителем русского царского дома, приехавшим в европейские страны, – никто из русских царей, цариц и их наследников и наследниц не ездил вослед Петру с визитами на Запад. И все это, конечно, в глазах Павла придавало особенный статус его вояжу.