Фельдмаршал Румянцев - читать онлайн книгу. Автор: Виктор Петелин cтр.№ 175

Так что оборонительные посты Румянцеву удалось не только восстановить, но и усилить их готовность, потому что слухи о нападении турок на левый берег Дуная подтверждались данными разведки.

В эти дни Румянцев, получив письмо Екатерины II, вновь и вновь мысленно возвращался к Задунайской экспедиции, переживая обостренное недовольство Петербургом и его стремлением давить на него своими бессмысленными командами.

Вот оно, письмо из Петергофа, от 18 июля сего года: «Граф Петр Александрович, любя истинное благо империи и для того желая не менее многих восстановления мира, чистосердечно Вам скажу в ответ на Ваше ко мне партикулярное письмо из лагеря при деревне Жигалее от 30 июня сего года, что известие о возвратном Вашем перешествии через Дунай не столь мне приятно было, как первая Ваша с армиею переправа чрез сию реку, с которою я Вас столь искренно поздравила письмом моим от 28 числа прошедшего месяца, ибо мню, что возвращение Ваше на здешний берег не будет служить к ускорению мира…

…Теперь приступаю я к другому предмету Вашего письма, то есть к живому описанию положения Вашей армии, о которой вы пишете, что под именем армии не более имеете, как корпус небольшой в 13 ООО пехоты на все действия с визирскими силами. Признать я должна с Вами, что армия Ваша не в великом числе, но никогда из памяти моей исчезнуть не может надпись моего обелиска по случаю победы при Кагуле, на нем начеканенная, что Вы, имев не более 17 ООО человек в строю, однако славно победили многочисленную толпу, предводимую тогда визирем Галил-беем, с которым считалось до полутораста тысяч человек, что весьма во мне утвердило правило, до меня римлянами выдуманное и самыми опытами доказанное, что не число побеждает, но доброе руководство командующего, совокупленное с храбростию, порядком и послушанием войск… Все, что делать ныне могу, есть то, что я из польского корпуса приказала к Вашей армии послать несколько еще полков для усиления оной, и надеюсь, что они еще ко времени к Вам приспеют, ибо полагаю по нынешним Вашим мне уведомлениям, что большая часть летнего времени исчезнет, и, следовательно, обыкновенное время кампании сей, прежде нежели Вы в состоянии будете паки принудить Вашими действиями неприятеля к ускорению мирных договоров, в сем и прочем я Вам руки не связываю, как теперь, так и прежде в совершенной Вашей воле состоит наносить неприятелю все те удары, которые по мере сил Ваших Вам бог на сердце положит… Что же Ваши телесные силы чрез войну, водимую пять лет сряду, пришли в ослабление, как Вы о том ко мне упоминаете даже до того, что Вы охотно желаете увидеть такого на Вашем месте, который бы так, как Вы, полагал счастие свое в угождении воле моей и в благе отечества, о сем осталось мне сердечно жалеть, и конечно, колико Бог подкрепит телесные и душевные силы Ваши к предводительству орудий российских, империя не инако, как с доверенностию от Вас ожидать должна дел, соответствующих уже приобретенной Вами ей и себе славы, но со всем тем есть ли бы по человечеству свойственным припадкам Вы, к общему сожалению и моему, не в силах себя нашли продолжать искусное Ваше руководство, то и в сем случае я бы поступила с обыкновением моим ко всем в подобных обстоятельствах находящимся уважением. С победами, полученными Вами за Дунаем, от всего сердца поздравляю Вас и желаю, чтоб Вы завистникам всегда ответствовали победами. Смерть храброго генерал-майора Вейсмана мне чувствительна весьма была, и много об нем жалею. Впрочем, остаюсь к Вам доброжелательна. Екатерина».

Сколько уж раз Румянцев читал и перечитывал это письмо, вникая в смысл каждого слова. Письмо, конечно, чуть-чуть приободрило его. Но державный тон так и сквозил в каждой строчке. И особенно больно ударили по его сердцу последние фразы. А кем она может заменить его? Возможно, когда-нибудь его заменит Александр Суворов, но пока он проявил себя как отважный и искусный полководец лишь в частных операциях и поисках. Сумеет ли он командовать хотя бы корпусом? Надо предоставить ему такую возможность, дать проявить себя как полководцу…

Сколько тут еще предстоит дел и забот!.. Нет, он не может оставить свой пост, слишком многое связано с этим краем, столько вложено собственных сил и здоровья. Но как мучительна несправедливость, и боль его душевная не исчезла после письма императрицы, как ни отговаривается она, будто не знает о его личных недоброжелателях и завистниках. Конечно, знает. И он сам знает, что происходило при дворе, когда там получили известие о его возвращении на левый берег. Сколько злобных слов расточалось по его адресу! А некоторые негодяи даже обвиняли его в том, что он бросил Вейсмана на верную гибель из-за того, что, дескать, позавидовал славе отважного генерала. Какие подлецы! Если б знали они, как тяжко переживал он гибель генерала, столь необходимого для исполнения его замыслов. Вон граф Григорий Орлов, отставка которого из покоев императрицы вовсе не устранила его с политической арены и он, как член совета, продолжает обладать влиянием при дворе, писал ему, фельдмаршалу российских войск, что, дескать, он не пользуется благоволением придворной публики, что она осуждает его и предъявляет ему большой счет. Жалкое судилище! Если бы такой парламент был, в который он мог бы позвать общество на суд… Вот хоть такой, какой Древняя Греция имела под именем ареопага, в котором дела решались примером судилища. Он бы сам предъявил счет той публике, кто прав: он ли, предъявляя счет неблагодарной публике, или публика, незаслуженно обвиняя его в нераспорядительности и прочих грехах…

Сколько лет он провождает в поте и трудах, а не вкусил еще той радости, которую получают люди при воздаянии своим заслугам! Все люди имеют меру и цену своим делам, лишь только ему предоставлено всегда делать и тем только заслуживать негодование. Пускай забыты прежние победы, он их тоже вспоминать не будет. Но неужели настоящее его положение не трогает публику, когда его войска торжествуют над оттоманами? Из Древнего Рима и из Греции недовольная публика прогоняла лучших полководцев. Их заслуги припоминали лишь в нужде; иногда это бывало поздно. Неужто и его жребий таков же? Неужели и ему уготована к старости судьба отверженных полководцев? Нет, не в праздности и неге проводит фельдмаршал Румянцев время, а в поте и трудах. Они еще узнают правду о деяниях российских войск. Нет, не в праздности, как внушает о нем глас придворной публики, провождает он время. Скоро, скоро будут его войска вновь пить воду дунайскую…

До Румянцева доходили не только письма Екатерины II, графа Орлова, но писал ему и Обрезков, и граф Панин, писали близкие и родные. Так что он хорошо представлял себе, что творилось при дворе на пышных балах и приемах. Уж он-то не раз бывал предметом судилища этих господ.

«С полным военным звуком переходил я Дунай в оба пути, и, одолевши необычные трудности, подробно описав все, что там приключилось, мог ли я предполагать, что выкажут такое недовольство… Нет! Хоть знал я, на какую жестокую пробу выставляют меня, но, однако, и мое воображение не постигало еще того, что встретилось зрению в той земле, которую турки называют Делиарман – лес разбойничий. В сей раз Бог помог нам преуспеяниями довести неприятеля до того, что он не смел наступать по следам нашим, – думал Румянцев в эти августовские дни.

– О сколь трудно исполнять по чужим планам! Завидую счастливой способности тех людей, кои легко соображать могут и дела головоломные, а моя доля та же, что ослиная: носить всегда тягость, под которой приходится упасть. Если бы предположители операций сами посмотрели задунайские места, где, так сказать, сама натура противится образу нашего вооружения, что ни пешему, ни конному строю нет пути, и где от самих жителей шайки разбойничьи могут остановлять целую армию, признали бы они сами, что действия, ими предназначаемые, великих сил требуют… Пусть воины спекулятивные попробовали бы испытать то, что испытали мои воины. Тогда не так бы завидовали мне. Но если эти спекулятивные воины, хорошо воюющие только в своем воображении и не далее Петербурга, Петергофа или Царского Села, полагают нашу пользу в разбитии полевых войск, то сие исполнено с полным успехом. Пусть скажут, что больше можно сделать с тринадцатью тысячами войск в такой стороне, где нет пути, а камней протыкания и на совершенное падение весьма довольно…»