Фельдмаршал Румянцев - читать онлайн книгу. Автор: Виктор Петелин cтр.№ 158

Нет, Румянцев вовсе не считал, что турки в столь суровое время года могут отважиться на какое-либо серьезное предприятие. Но они вполне могут совершить в целях разбоя и обогащения нападение на какой-либо его отдельный отряд. К чему нарушать покой и занятия солдат и офицеров, так нуждающихся в отдыхе? И Румянцев настоял на перемирии до 9 марта 1773 года.

В то же время Румянцев активно вмешивается и в практические дела по разделу Польши, резонно считая, что Австрия пытается занять такие селения, которые издавна служили местом для хранения провианта и снаряжения русской армии. Как могли в Петербурге согласиться на такие уступки Австрии, не переставал удивляться Румянцев, получая письма графа Гадика, в которых тот заявляет свои права на Броды, на вступление своих войск в Волынию и Подолию, в которых ему поручено занять Почаев, Вишневец, Горынец, Грудек и Смотрич с окрестностями. Из писем австрийского генерала получалось, что Румянцев должен был знать об этом, но, конечно, русского фельдмаршала не поставили в известность, он никаких сведений не имел, а главное, не знал, по взаимному ли соглашению Петербурга и Вены происходит это движение австрийских войск или же самовольно.

Румянцев обращается к Панину с этим вопросом потому, что считает себя учеником его в делах, в которых проявляется неразрывная связь военного искусства с системой политической. И в этом случае он выражает надежду, что получит необходимые наставления, которые разрешат все его затруднения и разъяснят, каким образом должно поступать в этих обстоятельствах, не нарушая договоренностей царствующих дворов в Вене и Петербурге.

Но «счастливого оборота» дел так и не произошло. И ясно почему… Алексей Михайлович Обрезков никак не мог сломить турецкого уполномоченного в таких артикулах, которые составляют главнейшее «запинание» в делах его. Да и почему турки должны торопиться признать Крым независимым государством и открыть свободное мореплавание по Черному морю для русских? Ведь они отправляют к шведской границе, в Псков, еще восемь пехотных полков. А значит?..

И этот испуг Петербурга немедленно отозвался на ходе переговоров, дав новый прилив упорства турок и новые затруднения в достижении главной цели – мирного договора. Румянцев-то хорошо знал в то время, какой огромный интерес проявляли турки к отношениям Швеции и России. И не было, в сущности, ни одного самого простого турка, который бы не проявлял этого любопытства.

В душе Румянцев беспощадно осуждал Петербург за скоропалительные решения, так не оправдавшиеся впоследствии. 27 декабря 1772 года он писал Панину: «В депешах Алексея Михайловича, при сем доставляемых, ваше сиятельство найти изволите, сколь рано начали, к сожалению, оправдываться предчувствия мои… По слабому моему мнению, источника оказавшейся со стороны посла турецкого перемены искать надлежит не в собственном к тому его побуждении, но наибольше во внушениях и обнадеживаниях дворов, не доброжелательствующих нашему. С курьерами ли, пред последними конференциями к нему прибывшими, получил он в том наставления, или же, может быть, достигла знания его сделанная в войсках диверсия; поелику после того явил он новое высокомерие и упорство…»

Он понимает, что для своей же пользы нельзя быть докучливым, нельзя быть строптивым, нельзя иметь по каждому военному и политическому событию свое собственное мнение, которое порой резко отличается от указов и наставлений, идущих из Петербурга. Но что он с собой мог поделать?.. Может, и в самом деле он излишне наскучивает его сиятельству, столь «частыми объяснениями и размышлениями», которые могут и не совпадать «с прямым дел состоянием»?

Одним из первых в России Румянцев разглядел двурушническую позицию австрийского и прусского послов в Константинополе, которым поручено было своими правительствами оказывать добрые услуги России при заключении мирного договора с Турцией. Но Зегелин и особенно Тугут своими действиями и поступками внушали серьезные подозрения в их искренности. Вот почему и Румянцев писал Панину: «Знаю, мой милостивый граф, сколь чувствительно должно быть Вашему сиятельству, когда, вместо пособия и облегчения, от добрых услуг ожидаемого, новые и вящие только затруднения умножаются. Боже, пособи Вам преодолеть их и успеть наисчастливейшим образом в устроении пользы Отечества и удержании равновесия посреди недоброжелательств и препятствий!»

А сколько самому Румянцеву еще предстоит преодолеть препятствий и недоброжелательств! Вот опять сейчас начнутся указы и наставления, а у него как на грех сил уж почти не осталось…

Тихо, спокойно в кабинете. Все думают, что фельдмаршал спит, а потому и никто не беспокоит его. А то даже больному покоя нет…

Румянцев взял перо, белый лист бумаги и вывел: «Марта 27-го дня 1773 года. Милостивый государь мой, Алексей Михайлович! Два почтеннейшия Ваши от 23-го сего течения с приложениями я имел честь получить и приношу мою благодарность за доставление письма моего рейс-эфенди. В ответ на письмо визирское, заключающее в себе ратификацию конвенции, между Вашим Превосходительством и Полномочным Оттоманским заключенной, я посылаю тут в равной силе мое, в котором старался я держаться мыслей Ваших, в постскрипте Вашем преднаписанных, прося Вас все прилежно доставать оное, а ежели что-либо находите несходственное, мне возвратить, подав Ваши в том дружеския наставления…»

Отложив перо, Румянцев бессильно опустил руки. «Нет сил, потом продиктую писарю, – сокрушенно подумал Румянцев. – Сколько уж дней ощущаю я болезненные припадки! И раньше они бывали, но не такие мучительные. Сколько уж дней почти не вылезаю из постели…»

В дверь постучали. Фельдмаршал недовольно повернулся на стук, но при виде входящего сына Михаила лицо его разгладилось, глаза ласково засветились.

– Вот уж не ждал, – начал было вставать фельдмаршал Румянцев, но сын легко преодолел расстояние от двери до кресла и крепко обнял отца. – Какими судьбами оказался здесь в такую непогоду?

– Да ведь, батюшка, скоро начнутся, глядишь, бои, так и не увидимся. И Григорий Александрович Потемкин разрешил мне навестить тебя. Твой старик, говорит, заболел, поди съезди к нему. Не ровен час, долго его не увидишь.

И столько неподдельной радости было в его словах, такой отвагой и решимостью дышало его лицо и вся его статная, сильная фигура, что отец невольно залюбовался им. «Вот уже стариком величают, а старику-то всего лишь сорок восемь лет. И как еще он хочет пожить на белом свете, половить мирно рыбки в собственном озере или пруду, на худой конец, понянчить внуков…» – промелькнуло в голове у Румянцева.

– Да ты садись, устал, поди, с дороги-то. – Румянцев позвонил в колокольчик и вошедшего камердинера попросил принести чаю и «что-нибудь покрепче».

– Батюшка, вовсе я не устал. Лучше скажи, когда выступать? Ведь перемирие-то закончилось! – В каждом слове молодого подполковника чуялось нетерпение, желание поскорее броситься в гущу неприятеля и сражаться, сражаться, как это было в октябре прошлого года под Бухарестом, где Михаил Румянцев получил боевое крещение.

– А тебе еще не надоело воевать-то? Как чувствуют себя в дивизии?