…Она закричала с порога, как последняя жлобиха:
— Подлец, трейтор
[87], где мой „мерцедес“ ундер замшевая крыша?!
Прямо с порога она заметила своего русского мужа… пьяненького, расхристанного, до боли личного, ради которого поплатилась дипломатическим иммунитетом
[88]. Да ведь русский муж — он, как русский рубль, — пять, шесть, девять к одному! Ты, майн либер красавец… ты гоняешь меня за датским пивом на Грузины…
[89]
Как это было стыдно с самого начала, с самой первой ночи… Она думала, что все русские мужчины такие наивные пастушки, и хотела ему показать один хорошенький европейский кунстштюк, а он, монстр, так жутко ее развратил своей царь-пушкой…
— Свинья, отдавай ключи! Забирай все свои пистоны, тоже мне счастье!.. Погоди, погоди, я все расскажу Адольфу, а он кому следует в Министри ов Калчур
[90].
— Держи шершавого, мандавошка! Адольф мне лажи не сделает!
— Это варум же, варум?! — взвизгнула европеянка.
— Свои люди! — загоготал он».
И такое случалось в кабаке, «заполненном, будто газом, мутно-розовым светом»…
И не только там. Но и в Домжуре, и в МОСХе, и в ЦДРИ, не говоря уже о Доме актера и Доме кино… Гуляли на совещаниях писателей где-нибудь на озере Иссык-Куль и семинарах с комсомольским активом в Подмосковье. Гуляли на дачах и в домах творчества — в Переделкине, Дубултах, Коктебеле, Ялте.
Арканов, участник многих эскапад тогдашней артистической тусовки, рассказывал, как в 1969 году в Крыму он, Василий Павлович и их знакомый — замминистра культуры Киргизии пошли в ресторан, в гостиницу «Ялта».
«Дружеская беседа, — вспоминает Арканов, — понятно, сопровождалась довольно серьезной выпивкой. Подошел официант из другого зала и сказал: „Ребята, там министр торговли Украины сидит, просит, чтобы вы потише разговаривали“. Вася говорит: „А не пошел бы он…“ И указал точное направление. Когда мы уходили, возле регистрации стали в шутку спорить, есть ли в гостинице свободные номера. Понятно, что… ответ на этот вопрос мог быть только отрицательным.
На улице к нам подошел молодой лейтенант милиции и спросил: вам далеко ехать? В Дом творчества.
— Давайте мы вас подвезем.
Мы благодарно соглашаемся, садимся в „воронок“. Поездка наша завершилась тем, что открылась задняя дверца, свет фонарика ослепил нас: „Выходи по одному!“
Оказалось, нас привезли в вытрезвитель; лейтенант доложил дежурному капитану: эти молодцы из Москвы, писатели — устроили пьяный дебош в ресторане „Ялта“, нецензурно оскорбили министра торговли Украины и… пытались ворваться в гостиницу.
Дежурный: „Раз-здевайсь!“ Наш замминистра попытался что-то возразить, но тут же здоровенный амбал в милицейской форме с засученными рукавами скрутил его, раздел, разорвав всю одежду, и втолкнул в какую-то комнату. Вася благоразумно разделся сам и ушел вслед за ответственным киргизом.
Вдруг лейтенант говорит: а этот — и указывает на меня — не матерился. Капитан: „Дорогу найдешь? Пшел отсюда!“ И я побежал в Дом творчества бить тревогу.
В 8.30 утра делегация писателей, включая секретарей союза, является в вытрезвитель. Там нам заявляют, что задержанных сейчас повезут в суд, где они получат по пятнадцать суток и будут указанный срок мести набережную Ялты. На что один из секретарей говорит начальнику вытрезвителя: задумайтесь, товарищ, сегодня Василий Павлович Аксенов будет мести набережную, а какой лай завтра поднимут вражьи „голоса“?! Начальник последовал совету, задумался, и ребят выпустили».
Отголоски этой истории довольно внятно слышны во всё том же романе «Ожог».
«Что касается Ялтинского медвытрезвителя, то здесь стенгазета называлась „На страже здоровья“. Латунные буквы этого названия были вырезаны когда-то… именитым клиентом, скульптором Радием Аполлинариевичем Хвостищевым. Доктор физико-технических наук Аристарх Аполлинариевич Куницер выпилил для стенгазеты художественную рамку с кистями винограда, похожими на титаническую мошонку. Писатель Пантелей Аполлинариевич Пантелей написал для стенгазеты передовую статью… а саксофонист Самсон Аполлинариевич нарисовал в нижнем углу почтовый верзошник и приписал неверной рукой „шлите письма“.
Весь темный коридорчик был заполнен дрожащими, голыми, всхлипывающими, стонущими мужиками. Сам я тоже был гол, и тоже дрожал, и тоже всхлипывал.
Дежурный санитар в халате, заляпанном кровью, блевотиной и йодом, с вечной ненавистью и презрением смотрел на голых из-за барьера… Он вчера закручивал мне за спину руку и надавливал подбородком на затылок… Сквозь пьяную муть нахлынула вдруг ненависть… Ах, эту сталинскую крысу-каннибала я бы не пожалел.
Вдруг все вспыхнуло разом, вихрь неповиновения охватил нас, голых, грязно-синеватых алкоголиков…
— Садист проклятый, убирайся из медицинского учреждения!
— Долой садиста!
— Все жилы вымотал, проклятый садист!
— Косыгину
[91] писать надо!
— Да чего писать? Подождать его за углом, и п…дец садисту!
— Нет-нет, френды, только без насилия!.. Выразим голыми ж…ми наш протест против унизительных надругательств садиста!
Сколько уж лет я живу в своей стране, но никогда и нигде… не был я свидетелем массовой вспышки непокорства, взлета человеческого достоинства и гнева. Вот так… загорится духовная революция, которую предвещал граф Толстой.
— Ты лучше молчи, друг, — очень спокойным голосом посоветовал сосед. — Молчи, а то в психушку отправят. Оттуда не выберешься.
…В большом кулаке этого доброго человека была зажата четвертинка „Перцовой“.
— Три глотка, — прохрипел он. — Три глотка и только не жилить!
Глоток за глотком в меня вливались Жизнь, Юмор и Романтика.
Спасибо тебе, неистребимое человечество! Поистине только высшим приматам доступна такая хитрость — опохмеляться перцовкой, не выходя из вытрезвителя».