Загадки советской литературы. От Сталина до Брежнева - читать онлайн книгу. Автор: Юрий Оклянский cтр.№ 81

В архивах ЦК КПСС хранится срочное письмо К.А. Федина от 28 октября 1958 года Д.А. Поликарпову. Там сообщается ни много ни мало о возможности самоубийства Б.Л. Пастернака. Текст такой:

«Д.А. Поликарпову.

28.Х. Дача

Дорогой Дмитрий Алексеевич, сегодня ко мне в 4 часа пришла Ольга Всеволодовна (не помню ее фамилию — друг Пастернака) ^[13]и — в слезах — передала мне, что сегодня утром Пастернак ей заявил, что у него с ней “остается только выход Ланна” ^[14].

По словам ее, [Пастернак] будто бы спросил ее, согласна ли она “уйти вместе”, и она будто бы согласилась.

Цель ее прихода ко мне — узнать, “можно ли еще (по моему мнению) спасти [Пастернака] или уже поздно, а если не поздно, то просить меня о совете — что (по-моему) надо сделать, чтобы его спасти”.

Я ответил, что такое заявление есть угроза, в данном случае мне, а во всех иных случаях — тому, кому оно сделано, и что под такой угрозой ни о каких советах просить нельзя. Вместе с тем я сказал, что единственно, что я считаю безусловно нужным посоветовать ей, это то, что она обязана отговорить Щастернака] от его безумного намерения.

Я сказал также, что не знаю, мыслимо ли теперь, после всего происшедшего, “спасти” [Пастернака], наотрез отказавшегося от “спасения”, когда оно было достижимым.

О[льга] В[севолодовна] заявила, что готова составить “любое” письмо, кому только можно, и “уговорить” [Пастернака] подписать его.

Я ответил, что не представляю себе, какого содержания могло бы теперь быть письмо и кому его можно было бы направить.

Не в состоянии с уверенностью сказать, должен ли я рассматривать приход О[льги] В[севолодовны] как обращение ко мне самого Пастернака (она клялась, будто ничего об этом не сказала ему, хотя немного позже говорила мне — он не хотел, чтобы она пошла ко мне).

Но я считаю, Вы должны знать о действительном или мнимом, серьезном или театральном умысле [Пастернака], о существовании угрозы или же о попытке сманеврировать ею.

В долгом разговоре с О[льгой] В[севолодовной] она не раз спросила меня, к кому “лучше” адресовать письмо [Пастернака] или к кому “пойти”. Я не мог ей ничего на это ответить и только обещал, что напишу Вам о том, что она ко мне приходила, а Вы, конечно, поступите так, как найдете нужным, и, может быть, захотите вызвать ее либо Пастернака. На этот случай я взял ее телефон, чтобы передать его Вам (Б-7–33–70).

Уважающий Вас Конст. Федин».

Документ красноречив по психологическому рисунку и внутренней жестикуляции.

Федин, разумеется, взволнован «безумным намерением» своего многолетнего друга. Однако же само появление под крышей его дома Ольги Ивинской с просьбами о решающем совете в накалившейся до предела обстановке ставит его в тупик. Он тут, и в самом деле, не знает, что теперь нужно и можно сделать. Когда Пастернак продвигался к Нобелевской премии и действовал, нарушая дружеские договоренности, никто с ним не советовался. И Лара в вечерних сумерках на дачу не прибегала. Теперь его действий и участия требуют под ультимативным давлением, ставя его в безвыходное положение, когда от его ответа могут погибнуть люди, что он и считает «угрозой для себя». Как тут поступить? События приняли уже такой оборот, что исход судьбы бывшего друга, дошедшего до грани самоубийства, на втором месте. Лично у него нет возможности и сил разбираться «в действительном или мнимом, серьезном или театральном умысле [Пастернака]», в «существовании угрозы или же попытке сманеврировать ею». События зашли слишком далеко и недостижимы для собственного его вмешательства и контроля.

Федин предлагает посетительнице половинчатый выход — он проинформирует Поликарпова, а с ним и руководство страны об этом визите Ивинской и обо всем, что она сообщила. Трагического исхода, понятно, он не хочет. Но пусть о дальнейшем позаботятся те, с кем Пастернак начал и ведет борьбу.

Последней цели К.А. Федин вполне достиг. Это показывают архивные материалы. Из служебной записки, приложенной к письму, видно, что с документом ознакомились пять членов тогдашнего высшего руководства партии, включая М.А. Суслова, Л.И. Брежнева, А.И. Кириченко и других. После опубликованного вскоре покаянного письма Б.Л. Пастернака в газете «Правда» с отказом от Нобелевской премии кампания травли пошла на убыль и скоро заглохла.

Так что верноподданническая информация объективно сыграла даже и некоторую позитивную посредническую роль. Конечно, у Федина были свои резоны настороженно отнестись к визиту Ольги Всеволодовны. Однако же это ничуть не оправдывает чиновного холода, овеявшего весь домашний прием. А лишь дополнительно объясняет ситуацию и характер героя.

Если подвести итог, поведение Федина в истории с романом «Доктор Живаго» не отличалось ни нравственной стойкостью, ни мужеством. Однако же и не сводилось к примитивному служению властям.

К тому же в раскруте общественной истерии на отношение Федина к происходящему влияли дополнительные обстоятельства. Он многое видел и знал изнутри из того, о чем мы узнаём только теперь, десятилетия спустя. История эта была трагической. Один из жестоких извивов и переплетов холодной войны, стремлений ко всеобщему превращению искусства в игрушку политики, а художников в фишки большой игры. История поздних прозрений поэта, страстного желания «быть живым, живым и только — живым и только до конца» (говоря его стихами), одиночества среди людей, взрывов честолюбия, семейных неурядиц и т.д. Нервный напряг той поры, со всеми его крутыми и противоестественными сплетениями, через два года свел Пастернака в могилу.

Трагизм и долгая неясность многих обстоятельств и событий породили так называемый «пастернаковский миф». Тот самый, который стремится развенчать в своей книге «Отмытый роман» Иван Толстой.

Сам Нобелевский комитет в данном случае пребывал далеко не на нейтральных вершинах Парнаса. Скажем, в самый чувствительный момент движения творения к высокой цели выяснилось вдруг, что роман представлен уже на множестве языков мира. Отсутствует лишь публикация на родном русском. Такая «техническая малость» ломала основы, подрывала все правила. Становилась непреодолимым препятствием для Нобелевского комитета. В самом деле, можно ли возвеличивать и ставить в пример векам и народам художественное создание, которое не опробовано читателем на языке оригинала? Альбер Камю, выдвинувший автора на Нобелевскую премию, русского языка не знал. Текста в оригинале читать не мог. На веру бралось утверждение, что роман замечателен, потому что незамечательным быть не может.