"Посмотрим, кто кого переупрямит...". Надежда Яковлевна Мандельштам в письмах, воспоминаниях, свидетельствах - читать онлайн книгу. Автор: Павел Нерлер cтр.№ 15

Страница

Дореволюционное “барское” благосостояние семьи Хазиных давно осталось в прошлом. Осип Эмильевич сообщал в письме к отцу: “Родители Нади люди совсем беспомощные и нищие. В квартире у них холод, запущенность. Связей никаких” ^[107]. Между тем у О. Мандельштама в Киеве появились надежды на постоянную, неплохо оплачиваемую работу. При содействии Исаака Бабеля он рассчитывал устроиться редактором-консультантом на Киевскую киностудию, в перспективе шла речь и о редактировании здесь же нового русскоязычного литературного журнала ^[108]. Впрочем, эти планы так и не осуществились – очевидно, из-за печально известной тяжбы о переводе “Тиля Уленшпигеля”, которая настроила против Мандельштама официальные советские структуры. Из Киева снова пришлось уехать.

А уже в следующем, 1930 году под посещениями города на Днепре была подведена черта. В феврале скончался Яков Аркадьевич Хазин. Надежда Яковлевна поехала на похороны отца, потом (до марта) пробыла в Киеве вместе с матерью – Верой Яковлевной Хазиной, и впоследствии В. Хазина переехала к Мандельштамам.

Вспоминая много лет спустя о Киеве (в котором с середины 1920-х годов проводилась активная “украинизация”), Н. Мандельштам отмечала: “Моя столица не Киев, а Москва: ведь мой родной язык – русский” ^[109]. Однако город своей молодости и любви она никогда не забывала. Свидетельство тому – обилие киевских эпизодов, заполнивших яркие страницы мемуаров Надежды Яковлевны.

1

С первой же киевской встречи в 19-м году 1 мая стало для Осипа Мандельштама и Надежды Хазиной сакральной датой. Они вспоминали ее и в 38-м, в 19-ю годовщину киевской “помолвки”, в снежной западне Саматихи. “Ночью в часы любви я ловила себя на мысли – а вдруг сейчас войдут и прервут? Так и случилось первого мая 1938 года, оставив после себя своеобразный след – смесь двух воспоминаний” ^[110].

Под самое утро 2 мая постучали энкавэдэшники и разлучили их уже навсегда. “Мы не успели ничего сказать друг другу – нас оборвали на полуслове и нам не дали проститься” ^[111]. Так торопили и так спешили, что увезли Осипа Эмильевича даже без пиджака!

Сопровождать мужа хотя бы до Москвы жене на этот раз не разрешили: срок действия сталинского “чуда” 1934 года уже истек.

Только 6 или 7 мая Надежда Яковлевна сумела выбраться из Саматихи. И, по-видимому, сразу же после этого выехала в Калинин, где начиная с 17 ноября 1937-го по 10 марта 1938 года в пятистенной избе на 3-й Никитинской ул., 43, в доме рабочего-металлурга Павла Федоровича Травникова и его жены Татьяны Васильевны, они с Осипом снимали комнату.

В Калинине она забрала корзинку с рукописями: примерно половина архива Мандельштама, вторая половина была в Ленинграде у С. Б. Рудакова. Н. Я. понимала, что такой же “налет” неизбежно предпримут и органы, но сумела опередить и без того перегруженный аппарат НКВД. Два сотрудника областного управления НКВД – Недобожин-Жаров и Пук – также побывали у Травниковых, но только 28 мая 1938 года и без особого результата.

Из Калинина – через Москву и Саматиху – начинался уже крестный путь Осипа Мандельштама навстречу гибели у Тихого океана.

Ее собственный “крутой маршрут” после ареста и смерти мужа прошел через несколько промежуточных станций: Струнино – Шортанды – снова Калинин – Муйнак – Ташкент – Ульяновск – Чита – Чебоксары – Таруса – Псков.

Первые две из них (между ними были еще Москва и Ленинград) вобрали в себя те самые восемь месяцев 1938 года, что отделяли арест Мандельштама от его смерти.

Всмотримся попристальнее в эти восемь месяцев ^[112].

2

Всё это время Н. Я. прожила на положении “стопятницы” ^[113].

Самой первой и долгой станцией оказалось Струнино.

Кто-то посоветовал ей попытать счастья устроиться по Ярославской дороге – той самой, по которой ежедневно шли на восток эшелоны с осужденными: тайная надежда встретиться с мужем хотя бы взглядами через зарешеченное окно тоже присутствовала в этом выборе.

Она начала с Ростова Великого: “…в первый же день я встретила там Эфроса ^[114]. Он побледнел, узнав про арест О. М., – ему только что пришлось отсидеть много месяцев во внутренней тюрьме. Он был едва ли не единственным человеком, который отделался при Ежове простой высылкой. О. М., услыхав за несколько недель до своего ареста, что Эфрос вышел и поселился в Ростове, ахнул и сказал: «Это Эфрос великий, а не Ростов…» И я поверила мудрости великого Эфроса, когда он посоветовал мне не селиться в Ростове: «Уезжайте, нас здесь слишком много…»” ^[115]

Но неудача обернулась удачей: “В поезде, на обратном пути, я разговорилась с пожилой женщиной: ищу, мол, комнату, в Ростове не нашла… Она посоветовала выйти в Струнине и дала адрес хороших людей: сам не пьет и матом не ругается… И тут же прибавила: «А у нее мать сидела – она тебя пожалеет…» Поезда были добрее людей Москвы, и в них всегда догадывались, что я за птица, хотя была весна и кожух я успела продать. ‹…› …Я сошла в Струнине и отправилась к хорошим людям. С ними у меня быстро наладились дружеские отношения, и я рассказала им, почему мне понадобилась «дача» в стоверстной зоне. Впрочем, это они и так поняли.

А снимала я у них крылечко, через которое никто не ходил. Когда начались холода, они силком перетащили меня в свою комнату, загородив мне угол шкафами и простынями: «Чтобы вроде своей комнатки было, а то в общей ты не привыкла…»” ^[116]

Когда-то Иван Грозный охотился в этих диких местах и “приструнивал” из мушкета дикого зверя. Но и в 1938 году Струнино Владимирской области – маленький рабочий поселок, ставший в том же году даже городом, – на самом деле решительно ничем не отличался от деревни. Особенно летом, когда у хозяев и корова на выпасе, и огород, а в речке Пичкуре рыба, которую можно ловить хоть корзиной, а в лесу малина, которую можно набирать “профессионально” – двух-трехлитровыми банками.

Страница