Дневник детской памяти. Это и моя война - читать онлайн книгу. Автор: Лариса Машир cтр.№ 34

Помню, как мы ели мамины сухари, сначала макали в воду, а затем этим ломтиком зачерпывали масло подсолнечное из крышки бидона. А потом мы долго шли куда-то, добрались до железной дороги и дальше поехали уже с заводом. Но папа ехал не с нами в теплушке, а вместе с машинами. Ехали месяц. Стояли долго в Челябинске, кажется, часть завода сняли там. Да, еще случилась большая беда – у нас украли мешок с сухарями…

В итоге нас привезли в Барнаул, поселок Озерки. Это было 22 ноября. Стали мы жить на улице, которую назвали Танковой. А рядом были Кузнечная, Литейная. Домики оказались летние, насыпные, не для зимы, говорят, японцы строили. Замерзали первую зиму, пока папа не утеплил. Помню до самого завода ходила электричка. Завод назывался «Моторный», или 77-й. Там же, в Озерках, я девяти лет пошел в школу. Это был 44-й, война заканчивалась…

А 9 мая 45-го в нашу комнату влетели «веселенки», так мы звали братьев Василенко, они жили напротив нас: «Все, Победа!»

К окончанию школы я твердо знал, что поеду на родину. После службы в армии поехал в Сталинград поступать в институт, а через месяц вернулся домой – не смог, мне там было плохо…

Хорошая у нас была семья, и жили мы хорошо. До войны! У нас был просторный дом. В праздники и в выходные выезжали обязательно в лес с какой-нибудь вкуснятиной. Мама с папой много работали и вообще были активными, разносторонними людьми. Так что занятость свою они компенсировали очень просто – у нас с братом была няня Полина, которая любила нас, как родных. Когда началась война, мне было 12 лет, а брату Гене 16. Няня нам объявила, что уходит от нас: «Дети выросли, не хочу вас объедать». В общем, хорошая жизнь разом кончилась, папу и маму мобилизовали. Папа Николай Черепанов был классным механиком, сам занимался ремонтом машин, хотя работал директором единственного в Иркутске гаража (теперь бы сказали – автопарк грузового транспорта). Он был «белобилетником» из-за проблемы с рукой, но его призвали, а на фронт не отправили. Поступил он в личное распоряжение командующего Сибирским военным округом. Всегда в разъездах, жил в казарме, домой отпускали очень и очень редко. За всю войну раз пять заскакивал, привозил ведро картошки, больше ничего. Он не очень-то любил вспоминать, но иногда рассказывал, что приходилось в одиночку делать грузовые перевозки через Байкал по льду, и попадал в трещины, и тонул, но спасала смекалка; за потерю грузовика, если остался жив, могли к стенке поставить. Война!

За отцом ушел добровольцем на фронт Гена. Его взяли в разведшколу, он выглядел как пацан, но был ловкий и сильный. Ушел и как в воду канул – ни одной весточки!

Осталась я с мамой. До войны она работала инспектором отдела кадров в облисполкоме, пока не арестовали их главного – очень хорошего и порядочного человека. Когда его расстреляли, папа заставил маму срочно уволиться, и как раз перед войной мама окончила курсы медсестер. Характер у нее был живой, она прыгала с парашютом, тогда популярен был Осоавиахим. В общем, с мамой нам было не скучно. Как-то, помню, она привела женщину с ребенком на руках, которая стояла на улице и плакала, потому что потеряла пропуск к мужу-офицеру на Дальний Восток. И билет ей новый не дают, и в поезд не сажают. Долго она жила у нас, пока оформлялись новые документы. Мы жили одной семьей. И вообще наш дом был гостеприимным. В благодарность родители этой женщины к себе в Туапсе пригласили. И мы с Геной успели съездить. Их дом и сад были в нашем распоряжении. Уж мы наелись фруктов! Яблоки и груши рвали прямо с дерева, спали под открытым небом. Помню, такие звезды большие – не как у нас в Сибири. Замечательные были каникулы! Прощались до следующего лета, но началась война…

Скажу сразу, что спустя 10 лет я их искала и от соседей узнала, что семьи больше нет. Отца немцы расстреляли как партизана, дом сожгли, а мать умерла, так и не дождавшись дочери.

* * *

Но вернусь к началу войны. Мама стала работать в госпитале, который открыли в женской школе № 13 на улице Тимирязева. Иногда я ходила к ней после уроков и помогала раненым. Я ведь была уже грамотным человеком и могла писать им письма под диктовку, читала газеты и просто разговаривала. Раны видела ужасные, много ампутаций – и без рук, и без ног, а кто ослеп… Я помню, сразу много калек появилось! Их выписывали из госпиталя, и они заполоняли город. Зрелище было трагичное – ставшие сразу ненужными, они спивались, нищенствовали. Мне кажется, все их понимали, не упрекали. Потом, как мы знаем, этих несчастных убрали из городов и тихо вывезли на север, чтобы глаза не мозолили. Жестокое время!

В начале 42-го маму перевели на работу в военный поезд. Она ездила на запад за ранеными и доставляла их в свой госпиталь. Ее не было дома иногда месяцами. Приезжала на 2–3 дня и снова уезжала. А я жила одна…

Потом маме поручили еще более сложное задание – тяжелых раненых надо было развозить по домам. Но надо знать, примут ли они тяжелого инвалида. И она сначала сама выясняла бытовые условия. Иногда жены говорили, что даже детей нечем кормить. И тогда надо было солдата-инвалида устраивать для дальнейшей жизни. Хорошо принимали своих калек в Средней Азии. Там было посытнее, лишний рот могли прокормить. Мама рассказывала: семьи у них большие, многодетные, свое хозяйство – сад, овцы, козы, и такого голода, как у нас, не было.

* * *

Как я выжила одна в 13 лет – сама не знаю! У меня была одна хлебная карточка, утром я шла ее отоваривать, а на обратном пути весь этот кусочек съедала, до дома не доносила. Сколько граммов по детской карточке полагалось – не помню. У нас в кладовке оставались отруби, и какое-то время я варила из них кашу. Если была картошка, резала на мелкие дольки, пекла прямо на печке и ела, не больше одной картошки в день – экономила! Если бы не друзья! Была у меня подруга Рая Райсфельд. Ее отца перед войной арестовали. И мама с тремя детьми – мал мала меньше, устроилась поварихой. Мы ходили к ней на работу поесть. Помню, она наливала нам в железные миски суп, второе и кисель, а в самую нижнюю миску прятала кусочек сахара. Редко, но иногда она давала хлеб. И хотя мы всегда были голодные, этот хлеб обычно не ели. Мы нарезали совсем маленькими кусочками и продавали на базаре, а потом на эти деньги покупали билеты в кино. И были так счастливы! Кино тогда спасало и поддерживало многих – я уверена!

За всю войну я ни разу досыта не наелась. Если бы не Рая с ее мамой, умерла бы с голоду. Зимой мне по-тимуровски помогали соседские мальчишки. Во дворе у нас лежали бревна, они распиливали их, а я потом двумя топорами – сначала острый топор засажу, а потом по нему бью колуном. Так и раскалывала на поленья, топила печь.

Но все равно было очень холодно, дом большой и согревался плохо. Я собирала все-все, что было в доме, и устраивала себе норку из одеял и подушек, и в норке спала. К утру на полу и в углах был лед…

Однажды я с отчаяния написала письмо в Москву на Всесоюзное радио – «для Гены Черепанова из Иркутска». Тогда радио было частью нашей общей жизни, я всегда жадно слушала и военные сводки, и детские передачи. Я его совсем не выключала, чтобы не так страшно было одной. В письме я обратилась к брату: «Гена, откликнись, я – твоя сестра Ляля осталась совсем одна, возвращайся домой, я больше так не могу» Не помню, что еще написала, и вдруг, мое письмо зачитал по радио Левитан! И мне стали со всей страны приходить письма – люди звали, писали: «Ляля, приезжай к нам, мы тебя обогреем!» Но как я могла уехать? Я должна дом наш сохранить! Интересно, что иркутяне помощи не предлагали, наверное, у нас очень холодно и голодно жили. Гена моего письма не слышал – он в это время лежал в госпитале. Но ему какие-то люди рассказали, и он, наконец, прислал мне письмо. На каком-то задании его ранило в плечо, но он дополз до наших позиций. В госпитале сделали сложную операцию, поставили штырь железный вместо ключицы. Дело было в Польше, его комиссовали, но комендант Варшавы взял его к себе ординарцем. Письмо было хорошее, главное, что мой брат жив и обещает скоро вернуться.