19 марта 1980 г., находясь с визитом на Кубе, Гарсиа Маркес объявил, что закончил — «на минувшей неделе» — роман под названием «История одной смерти, о которой знали заранее». Почти никто не знал, что он над ним работал. Это, сказал Гарсиа Маркес, «своего рода фальшивый роман и фальшивый репортаж». Позже он будет утверждать, что по стилю это произведение «не так уж далеко от американской „новой журналистики“». Он в очередной раз привел в пример свой любимый образ: писать рассказы — это все равно что мешать раствор, а создавать романы — это класть кирпичи. Потом добавил новое сравнение: «Роман — как брачные узы: их можно укреплять день за днем; а рассказ — это любовная связь: если партнеры не нашли общего языка, тут уж ничего не поправишь»
[1005].
Не всем новый Гарсиа Маркес был симпатичен, как он того добивался. Когда Маркес попытался объяснить проблему кубинских беженцев, недавно наводнивших перуанское посольство в Гаване, кубинский писатель-диссидент Рейнальдо Аренас, словно показывая, что уж его-то Гарсиа Маркес не одурачил, написал статью под названием, представляющим собой непереводимую игру слов, которой все же мы попробуем подыскать эквивалент: «Габриэль Гарсиа Маркес: дурак или сволочь?» В частности, говоря о якобы критических заявлениях Гарсиа Маркеса в отношении вьетнамских и кубинских беженцев, Аренас пишет:
Просто возмутительно, что такой писатель, как сеньор Гарсиа Маркес который живет и пишет на Западе, где его творчество пользуется огромной популярностью и оказывает колоссальное воздействие на умы, что обеспечивает ему определенный образ жизни и интеллектуальный престиж, писатель, защищаемый свободой и возможностями, что предоставляет ему такой мир, использует их для оправдания тоталитаристского коммунизма, превращающего интеллектуалов в полицейских, а полицейских — в преступников… Пора всем интеллектуалам стран свободного мира (а в других таковых нет) выступить против столь беспринципного пропагандиста коммунизма, который, прячась за гарантиями и возможностями, что дает свобода, способствует тому, чтобы задушить ее
[1006].
В мае в интервью Алану Райдингу из The New York Times Гарсиа Маркес, «приехавший в Гавану в этом месяце, когда особенно остро встала проблема кубинских беженцев на территории США», объяснил, что он основал «Хабеас», дабы «заниматься урегулированием особых проблем, для решения которых необходимо контактировать как с левыми, так и с представителями истеблишмента и иногда содействовать освобождению жертв, похищенных герильей»
[1007]. По сути, это значило «и нашим и вашим». Что касается его долгожданной книги о Кубе, Маркес сказал: «Все двери для меня были открыты, но теперь я понимаю, что книга эта очень критична и может быть использована против Кубы, поэтому я отказываюсь ее публиковать. Хотя кубинцы настаивают». «Несмотря на свои частые поездки в Гавану, — писал Райдинг, — он говорит, что не мог бы жить там постоянно: „Я не смог бы жить на Кубе, потому что я не был непосредственным участником развития процесса. Сейчас мне было бы очень трудно здесь адаптироваться. Мне не хватало бы многих вещей. Я не смог бы жить в информационном вакууме. Слишком люблю я читать международную прессу“. Но Маркес также считает, что он не может жить и в Колумбии. „Там у меня нет личной жизни, — сказал он. — Все меня задевает. Я всюду сую свой нос. Если президент смеется, я вынужден выразить свое мнение по поводу его смеха. Если он не смеется, я должен это как-то прокомментироватъ“. Так что мистер Гарсиа Маркес, — заключает Райдинг, — почти постоянно живет в Мехико с 1961 г.».
Как обычно, новая книга, в итоге получившая название «История одной смерти, о которой знали заранее», на самом деле оказалась старым проектом: повесть, основанная на реальном событии — убийстве близкого друга Маркеса, Каетано Хентиле, в Сукре тридцать лет назад. Примечательно, что идея этого произведения зародилась под влиянием политического террора в начале 1950-х гг., его тема вполне вписалась бы в контекст «Недоброго часа», и все же писатель, последние семь лет посвятивший политике, сдвинет временной план глубже в прошлое, в менее политически взрывной период колумбийской истории. И вину за события, описанные в повести, он возложит не на капитализм и даже не на далекое, хотя и жестокое правительство консерваторов, как он это сделал в «Недобром часе», а на сложившуюся гораздо раньше сложную общественную систему, в которой немаловажную роль играет католическая церковь и преобладающее значение имеют не идеологические и политические различия, а нравственные и социальные. В этом смысле данное произведение отражает огромные перемены в литературном мировоззрении автора, которые едва ли заметны читателям и критикам.
События реальной истории развивались следующим образом. В январе 1951 г. в маленьком городке Сукре молодой человек по имени Мигель Паленсиа в день своей свадьбы получил записку, в которой говорилось, что его невеста Маргарита Чика Салас не девственница. Жених с позором вернул невесту ее родным. 22 января ее братья Виктор Мануэль и Хосе Хоакин Чика Салас на центральной площади на глазах у всего городка убили ее бывшего возлюбленного Каетано Хентиле Чименто за то, что тот якобы соблазнил, обесчестил и бросил Маргариту
[1008]. Убийство было совершено с особой жестокостью: Хентиле фактически разрезали на куски
[1009]. Мать Хентиле была доброй подругой (и comadre) Луисы Сантьяга Маркес, а Каетано — близким другом Габито, его брата Луиса Энрике и его старшей сестры Марго. Весь предыдущий день Луис Энрике провел с Каетано, а Марго видела его за несколько минут до убийства; одиннадцатилетний Хайме стал свидетелем его смерти. С того самого дня Габито задался целью написать об истинных обстоятельствах этой ужасной смерти, но, поскольку он и его родные близко знали всех участников данной истории, мать попросила его не делать этого, пока живы родители главных героев. (Это убийство, конечно, вынудило семью Гарсиа Маркес уехать из Сукре в феврале 1951 г.) К 1980 г., когда Габито начал работу над повестью, те, кого это произведение могло бы особенно оскорбить, уже умерли, поэтому он был волен манипулировать фактами и характерами людей, которых он знал, с той же бесцеремонностью, к какой он прибегнул в «Осени патриарха», наделяя центральный персонаж собственными чертами
[1010].