* * *
Ирена каждый день встречалась со Шмуэлем и, обмениваясь с ним любезностями и комплиментами, выясняла, в каких кварталах планируются зачистки и депортации. Как правило, ему удавалось узнавать планы немцев на два, а то и три дня вперед.
– Я очень волнуюсь за Еву, – сказал Шмуэль после второй или третьей немецкой Aktion. – Первой целью они выбрали Малое гетто. Но ведь это только вопрос времени… – У него перехватило в горле, он поднял голову к небу и по-мальчишечьи шмыгнул носом. – Через два дня депортируют Цегляну. Ирена, ты должна втолковать Еве, что, если она выйдет за меня, она будет в безопасности. Мне дали лишних полфунта сливочного масла… это будет для нее, для ее родителей. Я ей принесу. Пожалуйста, Ирена!
Ирена, конечно, сказала. Она тоже хотела, чтобы Ева осталась в живых.
На следующее утро две Ирены, одетые в форму сестер милосердия, пошли прямиком на Цегляну, где их уже дожидалась пятерка связных. Спустя почти неделю каждодневных облав и депортаций Ирена и ее сообщники старались забрать любых детей. Время долгих уговоров и тщательного планирования прошло. Списки службы соцзащиты безнадежно устарели, десятки тысяч новоприбывших беженцев оказывались в гетто, даже не успевая встать на учет, многие мыкались по разным квартирам.
Связные рассыпались по улице и начали обходить подъезд за подъездом. Две Ирены постояли в дворе-колодце дома 8 по Цегляной, смотря в яркий квадрат неба, со всех сторон запертый стенами здания. Под грязными окнами сушилось белье.
– Сколько было вчера? – спросила Ирена Шульц.
– Мы вывели 15, немцы вывезли 6000. Печально понимать, что для нас это был удачный день. Если б нас было больше, если б у нас было больше времени и денег… Нам так нужны деньги…
Ирена Шульц коснулась плеча Ирены:
– Ирена, прекрати. Мы не можем двигаться вперед по жизни, постоянно оплакивая тех, кого были не в состоянии спасти.
Ирена стояла в центре двора, обводила взглядом громаду дома, пока еще бурлящего жизнью, и чувствовала себя крошечной шлюпкой, способной спасти считаные единицы жизней. Она знала, что, если получится выжить в этой войне, она будет оплакивать тех, кого не смогла спасти, и горем этим будет окрашен весь остаток ее жизни. Уже теперь ей снились матери, прощающиеся с детьми. Конечно, снились ей и отцы, и дедушки с бабушками, но материнские слезы обжигали душу особенно сильно.
* * *
В конце первой недели депортации Ирена пришла на Сенную, 40, к Еве. С собой она принесла настоящие сокровища: четыре банки сардин и полфунта сливочного масла.
На вид в Еве осталось не больше килограмм 40 весу, глаза ввалились, белки пожелтели, а некогда стройные ноги распухли. Старшие Рехтманы, тоже страшно исхудавшие, тепло обняли Ирену.
– Адам дома бывает редко, – сказала Ева, – но когда я сказала ему, что ты, возможно, сегодня зайдешь, он захотел с тобой о чем-то переговорить… так что мы его, может быть, сегодня увидим.
Мебели в квартире осталось мало… часть ее зимой пришлось пустить на дрова. Теперь вместо четырех человек тут проживало целых восемнадцать.
– Это тебе, Ева, – прошептала Ирена, – и твоим родителям. Пожалуйста, не отдавай их ребятам из молодежного кружка. Ты мне нужна сильной и здоровой, я без тебя не справлюсь.
Убедившись, что не смотрит никто из новых жильцов, Ева сунула банки в карман халата. Буквально через несколько мгновений в квартиру ввалился тяжело дышащий после стремительного подъема по лестнице Адам. За время, прошедшее с их последней встречи, он отпустил бороду.
– Трусы и идиоты! – прорычал он, захлопывая за собой входную дверь и бросая на пол рюкзак. Потом он заметил Ирену и сказал: – Ах, наша чудесная пани Сендлер. Ева сказала, что вы можете сегодня зайти, – он протянул ей сложенную в несколько раз записку. – Это Стефану. Очень важная информация. Обязательно ему передайте… желательно, прямо сегодня.
– А почему ты думаешь, что я знаю, где Стефан и как с ним связаться?
– Люди говорят, что если вы что задумали, то сделаете даже невозможное. Нам нужно наладить как можно больше контактов с ППС и Армией Крайовой. Я знаю, что вы встречаетесь с ним в Праге.
Его перебила Ева:
– Адам, ты сегодня зол больше, чем обычно… если это вообще возможно.
– В день после первой Aktion у нас было совещание… Общественный Совет Комитета Трудящихся или как-то так. Собрались активисты гетто, левые и правые сионисты, коммунисты, Бунд
[78], ортодоксы… в общем, вся честная компания. Руководители Бунда потребовали сопротивляться, вооружаться, делать диверсии. А нас, Хе-Халуц
[79] и Хашомер хацаир
[80], единственных, требующих начать активное сопротивление, даже не стали слушать.
Ева скорбно покачала головой, словно уже хоронила брата:
– Шмуэль говорит…
Адам яростно ударил кулаком в стену.
– Мне плевать, что говорит твой Шмуэль. Он коллаборационист. Слышать не хочу про твоего сраного Шмуэля.
– Адам!
Все находящиеся в комнате люди наблюдали за их противостоянием.
– Твой дружок… – он с презрением бросал слова в лицо Еве, – все его доппайки, все привилегии – это плата за предательство, за то, что он каждый день водит нас, как овец, на бойню. Ты видела эти парады обреченных? Сходи посмотри. Они у нас проводятся каждый день.
А твой приятель избивает кнутом женщин и детей, у которых уже нет сил поспевать за остальными! И наел жирную морду – а мы превратились в скелеты.
И этот твой Centos ничем не лучше. Неужели тебе не стыдно?
Ева выпрямила спину.
– Нет, не стыдно! Я даю людям еду. Я работаю с молодежным кружком. Мы заботимся о детях и сиротах. По крайней мере, я хоть что-то делаю! – она скривила губы. – А что сделал ты? На что ты способен, кроме этих воплей?
– Я способен убивать сраных немцев! – прошипел он. – Мы не хотим быть овцами и достаем оружие, делаем гранаты и бомбы.
– Нельзя, Адам! За каждого убитого вами немца они расстреляют сотню наших.
Мать втиснулась между детьми:
– Ева… Адам, я вас умоляю. Ведите себя как цивилизованные люди.