Как знаю, как помню, как умею. Воспоминания, письма, дневники - читать онлайн книгу. Автор: Татьяна Луговская cтр.№ 32

И мы все сядем — не на свои места, вразброд, а в кучку — за длинный стол. Приехавшие будут есть, а мама, Анечка и Желтый будут на нас смотреть любовно и доброжелательно. И так нам будет вкусно, хорошо и уютно, что это мгновенье память сбережет на всю жизнь.

Про девочку Марусю Пудовкину (по прозванию Буба) говорили, что она художественная натура. Она пела красивым тонким голосом разученные под руководством мамы романсы на наших концертах, но почему-то очень стеснялась и смущалась, хотя пела удивительно музыкально и душевно. Маруся много читала, сидя при этом занятии по-турецки на своей кровати. Кровать ее стояла в углу, далеко от окна. Все ей говорили: «Буба, ну что ты там сидишь, иди к свету». Она отказывалась и опять продолжала сидеть в темноте, низко наклонив голову, так что ее волнистые стриженные волосы падали вперед и закрывали лицо.

И вот эта самая Буба однажды придумала, что меня и Люду Фирсову нужно учить танцевать эстрадные танцы. Мы с Людой Фирсовой были очень тощие, наверное поэтому она определила, что мы обе изящные, а нам на наших школьных концертах не хватало балета. Было пение, было фортепьяно, была декламация и даже мелодекламация, а вот балета не было. Как тут быть? Вот и выбрали меня с Людой в балерины.

И повезла нас Буба (разумеется, с разрешения заведующего школой) в Москву, к своей сестре Юле Пудовкиной, которая должна была нас учить.

На углу Гагаринского переулка и Пречистенского бульвара стоял старый двухэтажный красивый дом.

На втором этаже этого дома, в нетопленой, угловой, очень большой нежилой комнате Юля учила нас танцам: меня — венгерскому, Люду — не помню какому, а нас вместе — модному тогда матросскому, под названием «Матлот».

Зимнее солнце пробивалось сквозь морозные узоры в эту многооконную комнату, в углу стояло замерзшее мертвое пианино, на котором никто не играл. А танцевали мы «под гребенку». На гребенке, покрытой папиросной бумагой, очень искусно наигрывал все вариации старший брат Юли и Бубы Всеволод Илларионович Пудовкин (в будущем кинорежиссер, а тогда химик).

Его длинная фигура, сидящая на одном из окон, закрывала свет, он тряс головой, и спутанные волосы падали ему на лоб. Играл он увлеченно, с чувством и очень радовался, что все так хорошо у него получается. Юля хлопала в такт ладошками; иногда она кричала: «Сначала!», и Всеволод Илларионович (или, как тогда его звали, Лодя) быстро менял заплеванную бумажку на свежую, налаживал гребенку и снова начинал в нее усердно дуть.

Мы все так трудились, что нам даже не было холодно в этой промороженной насквозь комнате.

Если Лодя был на работе, то репетировали мы под пение Бубы. Бубу сажали, как в мешок, в чью-то старую облезлую шубу, делали ей щелочку для рта, и из этой щелочки лился и звучал ее прелестный, тонкий голос. Та-ра-рам-там-там, та-ра-рам-там-там, — выводила Буба из своего мешка, а мы с Людой, потные и жаркие, скакали и делали вид, что мы матросы и лезем по канату или гребем в ялике, но все это изображалось по-балетному. Мне казалось, что мы необыкновенно грациозны, прекрасны и изящны и что еще немного, еще чуть-чуть этого скакания, дрыганья и кривлянья, — и мы уже будем подготовлены для сцены Большого театра.

Юля учила нас и поклонам. Поклоны окончательно вскружили мне голову. Я выламывалась, бралась за юбку, делала реверанс и при этом обольстительно, как мне мерещилось, улыбалась. В воображении передо мной возникала толпа восторженных, красиво одетых колонисток (самая важная для меня публика), все они хлопали мне и кричали «бис». Я кланялась очень красиво, костюм на мне сиял блестками, свет заливал сцену Большого театра, на которой я танцевала, мне бросали цветы, а я все кланялась и кланялась, и каждый раз все красивее и лучше. Потом, уже совсем измученная успехом, я поднимала руку — наступала тишина — и я тихим голосом говорила, что не могу больше танцевать, потому что у меня от переутомления началась чахотка. И уходила со сцены, вся в цветах, улыбках и невыразимой сладостной тоске…

После всех этих мечтаний и репетиций мы влезали в наши рваные валенки и уезжали домой в колонию, уверенные, что уже в совершенстве постигли всю танцевальную технику и сделались прекрасными балеринами.

Солнце печет вовсю. И это очень хорошо, потому что идет сенокос и скошенное сено быстро сохнет. Около дороги уже стоят готовые, высокие копны сухого сена. А вдалеке сушится недавно скошенное. Его шевелят и ворошат девочки — и я с ними. Очень жарко и очень пахнет сеном. Так хорошо пахнет, как будто бы на луг вылили ведро духов. Высохшее сено складывают в стога, ну и, конечно, толкают друг друга, и пихают, и валят в стог. Крошки сена везде — и в носу, и в ушах, и во рту. А некоторые еще возьмут и запихают тебе за шиворот целую горсть колючек. Все это очень весело, и работа на сенокосе удивительно приятная. Мне нравится она еще и тем, что я работаю наравне со старшими…

Все время взад и вперед ездят две лошади (Машка и Буланый), которые отвозят сено домой на сеновал. Навивать сено на воз работа трудная и утомительная. Это обыкновенно делают мальчики, но наша Нина тоже умеет это делать. Вообще она очень «хватистая» в работе. Вот и сейчас захватила на вилы чуть ли не весь стог и подает наверх. На возу Лиза Сафонова и Юра Осекин принимают сено. Ловко это у них получается, они поднимаются все выше и выше, и уже кажутся совсем маленькими на фоне неба. Мальчики увязывают воз веревкой. Готово!

— Туська, — кричит с воза Лиза, — иди сюда, прокатись на сене.

И в одну минуту я бросаю грабли и по веревке, как обезьяна в цирке, лезу на воз. Кто-то меня подсаживает и подпихивает, да я и сама заберусь… Я наверху, а Лиза прыгает вниз, чтобы не было лишней тяжести. Юра тоже прыгает вниз, он прикрутит вожжи и поведет лошадь под узцы.

Наверху нас только двое: я и небо. Мы вздрогнули и поехали. Поехали в блаженство. Лежу на спине, раскинув руки и ухватившись за веревку. Плавно качаюсь в люльке из сена, подвешенной к небу. Надо мной и с боков — только небо. Огромное, безоблачное, бескрайнее небо. И я плыву по нему в бесконечность…

— Ах, как хорошо, как все это чудесно, — думала я, в десятый раз распластавшись на возу с сеном. — Так вот и жила бы всю жизнь, так вот и плыла бы по небу в сенном дурмане неизвестно куда…

После работы, уставшие и распаренные от жары, все мы бежим купаться. А смыв с себя грязь и крошки сена, уже степенно идем обедать…

После обеда папа позвал к себе в комнату меня и Нину. Мы вошли вместе. Он предложил нам сесть. Я хотела сесть на мамину кровать, но он указал мне на стул. (Будет серьезный разговор, раз велит садиться на стул, — подумала я. Так оно и оказалось.)

— Таня, — сказал папа (несмотря на то, что меня уже давно перекрестили в Тусю, папа неизменно продолжал называть меня Таней). — Таня, на какую работу тебя сегодня назначили?

(Зачем он спрашивает? Ведь он прекрасно знает, что сейчас вся колония работает на сенокосе.)