Фокиниада - читать онлайн книгу. Автор: Ольга Степнова cтр.№ 56

Перед выставкой Севка хотел завезти папаню в парикмахерскую, но потом решил продемонстрировать Генриха общественности в его первозданной красоте: с седыми космами, торчащими в разные стороны, с заскорузлыми, скрюченными руками с намертво въевшейся в кожу землёй, с большим носом, который в зависимости от дозы алкоголя поочерёдно приобретал все оттенки багрового, и с весёлым, доверчивым, открытым всему миру взглядом. Ради «культурного мероприятия» папаня побрился, надел чистую розовую рубашку и сунул в рот пластик жвачки, чтобы зажевать, как он выразился, «аромат политических передряг». Аромат и правда был сильный, потому что накануне Генрих до полуночи обмывал декларацию о партнёрстве с Монголией. Севке он сообщил, что пил за каждого монгола отдельно, но «исключительно анонимно», чтобы не навредить обществу, в которое недавно вступил.

Севка подъехал к ДК за десять минут до открытия выставки.

Шуба и Драма Ивановна поджидали их с Генрихом на крыльце. Шурка демонстративно вырядилась в чёрный комбинезон с надписью на груди «Автошкола «Шумахер», мисс Пицунда пенилась белыми кружевами и интенсивно отбивалась веером от комаров.

– Здрас-с-сьте, – припал в реверансе на одну ногу папаня. – Хорошая погодка, не правда ли?

– Драма Пицундавна, – вдруг сильно заволновавшись, представилась мисс Пицунда и протянула Генриху веер с прилипшими к нему мёртвыми комарами.

Папаня слегка пожал веер и поцеловал Драме Ивановне запястье, обронив изо рта жвачку прямо на белые кружева.

– Извините… Песок сыпется, – пробормотал Генрих, пытаясь зубами вернуть потерю в рот.

Драма Ивановна взвизгнула, но руку не отдёрнула. Другой рукой она достала из сумки мятную конфету и сунула её папане в страждущий рот.

– Благодарствую, – кивнул Генрих, оставляя в покое кружева. – Скажите, вашего папу звали Пицдун? Очень харизматичное имя! – Он подхватил мисс Пицунду под руку и поволок в ДУ. – Хотите выпить за папу?

– Нет! – пискнула Драма Ивановна.

– Как?! Вы не хотите выпить за Пицдуна?! Это кощунственно. А с виду такая приличная женщина! Ну ничего, я вас сейчас научу уважать родителей…

– По-моему, Драме капец, – хмыкнула Шурка, глядя вслед удаляющейся парочке.

– Драме только начало, – усмехнулся Фокин. – Ничего, пусть прочувствует, чей я сын. Может, передумает у меня работать.

Он огляделся, но Лаврухина нигде не увидел.

– Ты действительно считаешь, что хоронишь свою любовь? – заглянула ему в глаза Шуба.

– Пойдём! – Севка потянул её за руку к двери. – Я считаю, что ни одна звезда не сходит со своей орбиты.

В фойе Мила Милавина давала интервью журналистам. Камеры жадно кружили вокруг неё, а многочисленные микрофоны настырно лезли в лицо. Милавина сменила наконец траур на сиреневое платье с открытой спиной, а макияж сделала более агрессивный, отчего показалась Севке чужой и ещё более недоступной.

– Я люблю свой город, – с улыбкой говорила в микрофоны Мила, – и поэтому хочу, чтобы моя первая персональная фотовыставка в Лондоне была посвящена моей родине и людям, которые здесь живут.

Севка встал напротив неё, чувствуя тоску на сердце и отчаянную неловкость оттого, что оказался никем и ничем в глазах Милы Милавиной.

Он не справился с её делом. Он ни с чем не справился, и от любви к ней остались только мозоли, натёртые красными мокасинами.

Нужно было успеть насмотреться на неё, запомнить её голос, движения, гордый поворот головы, капризный изгиб губ, маленькие розовые ушки, отсвечивающие бриллиантами и ложбинку на груди, которая ведёт туда, куда ему никогда уже не будет дороги, потому что он бездарь и простой смертный.

– Тебе не кажется, что у неё один глаз больше другого? – тихо спросила Шуба.

– Мне кажется, что у неё самые прекрасные глаза в мире, – не отрывая взгляд от Милавиной, ответил Севка.

– Могу тебя расстроить, у неё на лбу ботокс, в щеках ботокс, и в губах тоже ботокс! – не унималась Шуба.

– Сама ты ботокс.

– А в тазу – титановый протез.

– В каком тазу?

– Тазобедренном! Только не говори, что я сама протез. – Шуба потянула его в зал, где на стенах, при специальном освещении галогеновых ламп, висели фотографии в стильных зеркальных рамах.

Мила наконец заметила Фокина. Она криво улыбнулась ему, кивнула и… отвернулась, не прекращая давать интервью частоколу микрофонов.

А чего он хотел?

Вознаграждения за свою бездарность? Гонорар за провал?

Фотографии действительно оказались талантливыми. Всё в них было – композиция, свет, тень и то неуловимое, что называется настроением. В основном это были городские пейзажи – стильные, чёрно-белые, не помпезные и срежиссированные, а подсмотренные со случайного ракурса, который придавал знакомым местам свежий и неожиданный колорит. Портреты тоже поражали нестандартным видением художника. Люди на них казались застигнутыми врасплох, на их лицах отражалась гамма неподдельных эмоций – от удивления, радости и восторга, до злости и неприятия. Тут были дети, старики, продавцы на рынках, гастарбайтеры, нищие… Милу Милавину интересовала жизнь во всех её проявлениях, ракурсах и оттенках. Севка не знал какой уж там Мила была моделью, но фотографом она оказалась, безусловно, талантливым.

С видом ценителя от стены на шаг назад отошёл какой-то парень в вязаном джемпере.

– Вот тут перспективка подкачала, – обратившись к Севке, кивнул он на фотографию с изображением мостика через речку.

– Лавруха?! Ты? – поразился Фокин, признав в парне в штатском Васю.

– Тсс! – прижал палец к губам Лаврухин. – Я тут инкогнито.

– С чего ради? И как ты сюда попал, пригласительные же у нас!

Лаврухин поморщился и опять кивнул на фото:

– Перспективка, я говорю, подкачала.

– Хреновая перспективка, – кивнула Шуба. – И что-то не помню я, чтобы у нашего мостика через речку были такие резные перила.

– А и правда! – Вася вдруг извлёк из кармана лупу и, вплотную приблизившись к фотографии, начал рассматривать её через многократное увеличение. – Ретушь? – пробормотал он. – А где правда жизни? Где правда жизни, я спрашиваю?!

В зал вошла Мила Милавина. Её встретили бурными аплодисментами и вспышками фотокамер. Севка тоже похлопал – совсем чуть-чуть, а отчего было не похлопать на похоронах своей любви?

– А вот мы сейчас у автора спросим, где правда жизни! – обрадовался Лаврухин и вдруг подскочил к Милавиной с волновавшим его вопросом:

– Скажите, Мила, вы используете ретушь в своих работах?

– Нет, – сдержанно улыбнулась Милавина. – Я использую только игру света и тени.

– Но… – Вася замер с открытым ртом, не успев сформулировать свои возражения, потому что в зал ввалились Генрих Генрихович и Драма Ивановна.