Зеленая лампа - читать онлайн книгу. Автор: Лидия Либединская cтр.№ 28

Великолепно помню его красивую, стройную фигуру с гордо поднятой головой, с нежным красивым лицом. Он был очень худой и изможденный от вечного недоедания и отсутствия курева.

Из своей жизни на воле он любил рассказывать (причем, как я уже говорил, рассказывал он мастерски) о своей жизни в Баку, о пребывании в юнкерском училище, о своем брате, инструкторе физкультуры, которого он, очевидно, очень любил и рассказывал о нем с упоением. Часто ночью он взбирался ко мне на нары, и тихонько, чтобы никого не будить, мы долго беседовали. Часто его клали в больницу, но в тех условиях лечение было очень слабое, хотя и были опытные врачи (тоже заключенные), из-за отсутствия хорошего питания и нужных медикаментов. В последний раз его положили в больницу в очень тяжелом состоянии. Часто, почти ежедневно, я ходил его проведывать, но и то скромное, что я ему приносил, он уже принимать не мог. За день до смерти он уже был в бессознательном состоянии и уже меня не узнал. После его смерти я разговаривал с врачами, и они мне сказали, что у него обнаружили туберкулез легких, туберкулез кишечника, туберкулез пищевода и ряда других органов. Очень неприятно мне сообщать столь неприятные вести, но выполняю Вашу просьбу…

Желаю Вам всего хорошего.

С приветом, Иосиф Каплан».

Что добавить к такому письму? За стенами барака шумела глухая тайга, сыпал снег и выл ветер. Смолоду отец страдал бессонницами, но никогда не боялся их, говорил: если человеку есть что вспомнить, о чем подумать, о чем мысленно поспорить – не страшна бессонная ночь.

О чем думал он, лежа на жестких нарах, слушая дыхание людей, еще вчера чужих и неведомых? Что вспоминал?

Может, виделся ему просторный деревянный дом в маленьком имении Борщевое под Козловом, где он появился на свет? Медлительный бой старинных часов, сладкий дух цветущих яблоневых садов. А может, слышал он брюзжание чудака отца, всю жизнь читавшего единственную книгу – словарь Брокгауза и Ефрона? А может, виделась ему его мать, легкая ее походка, темные завитки волос на нежной шее, длинные пальцы с тяжелым обручальным кольцом? Не знаю, думал ли о ней мой отец, а я часто думаю о ней. Она умерла в Баку, сорока шести лет от роду, когда мне едва исполнился год. И живет она в моей памяти лишь такой, какой осталась на любительской фотографии, сделанной дедом, – молодая, красивая, с двумя мальчиками на коленях.

Разве могла она помыслить, склонившись июльским днем минувшего века над своим первенцем, когда так покойно было за окнами и лишь травянистый ветер шевелил кисейный полог колыбельки, что пройдут десятилетия, и этот скуластый темноглазый мальчик будет лежать на тюремных нарах, с открытыми сухими глазами, заброшенный в таежную чащобу, страдающий ни за что ни про что и в сорок четыре года брошенный мучительно умирать в тюремной больнице? Решилась бы она, знай, на что обрекает, вскармливать, пеленать, лечить от кори и скарлатины?

Да будет благословенно Провидение за то, что скрыто от людей будущее! И не станем стремиться познать его…

А может, вспоминал отец мой высокую нашу комнату с темно-красными обоями, клеенку с тракторами, грубо сколоченные книжные полки, такие знакомые корешки читаных-перечитаных книг: Льва Толстого, Пушкина, Чехова, Гоголя, белые плиты московских тротуаров и преданную потную детскую ладошку в своей руке? Верю, знаю – вспоминал! Много бы я отдала за то, чтобы знать: он тоже верил, что я помню и люблю его!

24

Незадолго до смерти моей матери я однажды спросила ее:

– Ведь и ты, и бабушка тогда, в тридцатые, прекрасно понимали, что происходит. Почему не сказали мне правду? Почему молчали?

– У тебя вся жизнь была впереди, и мы не хотели, чтобы ты жила двойной жизнью. Разрушить веру в справедливость общества легко. А что мы могли предложить тебе взамен, какие идеалы? Сказать всё – означало толкнуть тебя на борьбу и обречь на гонения. Молодость всегда категорична. Имели ли мы на это право? Вот если бы ты своим умом до всего дошла…

Но тогда я не могла дойти до всего сама своим пятнадцатилетним умом. Я верила, что наше государство самое справедливое в мире. «Не сотвори себе кумира». А я творила. И не я одна…

Но вернемся в лето 1937 года.

В связи с арестом отца у матери начались неприятности. Подготовленная к печати рукопись книги по истории Надеждинского завода была ей возвращена, в других издательствах печатать ее перестали. Единственным источником существования были деньги, которые приносил дядя Алеша. Чтобы иметь хоть небольшой, но регулярный заработок, «свою копейку», как говорила мама, она поступила на корректорские курсы.

Бабушка по-прежнему вела хозяйство. Теперь нужно было соблюдать строжайшую экономию, чтобы сводить концы с концами. Но бабушка не падала духом. В свободное время она читала историю Лависса и Рамбо, много и долго рассуждала о причинах поражения Французской революции, рассказывала мне о Робеспьере и Марате.

Друзья мои еще не вернулись после летних каникул. Мы бродили с Майкой по городу, загорелые, здоровые, пропитанные морской солью и солнечным ветром, и не знали, куда себя девать. Майка тихо плакала, тоскуя по матери, я как могла утешала ее и рассказывала об отце.

Но вот и первое сентября. Счастливый беззаботный день! Еще нет заданных уроков, отметок, есть только радость свидания с товарищами, с учителями, с милыми школьными стенами. Как все выросли и изменились! У мальчишек пушок над губой, а у некоторых даже порезы от неумелого и преждевременного бритья. У девочек прически, нарядные платья. Шумная, пестрая, веселая толпа. Как тут не отвлечься от своих горестей?

Перед самым началом занятий ребята сообщили мне, что Валя Литовский будет учиться в нашем классе. Съемка потребовала большого напряжения, а здоровье у него не очень… Учителя решили, что ему лучше остаться в восьмом классе на повторный курс.

– Ты будешь сидеть с ним на одной парте! – шепнул мне Джон Курятов. – Это я позаботился, понятно?

Я была обрадована, напугана. Словно кинувшись в холодную воду, решительным шагом направилась я к своей парте. Валя задержался в коридоре, разговаривая с бывшими одноклассниками. Прозвенел звонок, он подошел к классной руководительнице, она указала ему место рядом со мной. Я как ни в чем не бывало смотрела на Валю, но сердце мое то неожиданно проваливалось куда-то, то вдруг подступало к горлу и не давало дышать…

Ну, а дальше? Всё было очень просто. Мы писали сочинения, ходили в кино, спорили о прочитанных книгах. Мы не объяснялись друг другу в любви, но нам было так хорошо вместе. Валя познакомил меня с актерами, которые снимались в фильме «Юность поэта», – Толей Мурузиным, сыгравшим роль Пущина, Яном Парамоновым – Кюхлей, Славой Сушкевичем – князем Горчаковым, Олегом Липкиным – Дельвигом. И его друзья стали моими друзьями.

Какие это были прекрасные ребята! Они мечтали писать о Пушкине, ставить в театре его произведения, играть в пьесах о нем. Это были планы на будущую взрослую долгую жизнь. А пока они вернулись каждый к своим обязанностям: Валя Литовский – в школу, Ян Парамонов и Толя Мурузин – в школу-студию Вс. Мейерхольда, Олег Липкин – в Ленинградский ГИТИС, Слава Сушкевич – в театр Акимова.