Поезд пишет пароходу - читать онлайн книгу. Автор: Анна Лихтикман cтр.№ 28

Старуха на фото — это всегда нонсенс. Если старое лицо и возникнет где-нибудь на фотовыставке, то будет смотреться там как пейзаж. Овраги и рытвины морщин, сама их подробность выдают ужас фотографа, детское замирание восторга перед разрушительной силой стихии. Совсем другое дело — фото старухи, венчающее подробную газетную статью о ее жизни. У этой счастливицы есть право голоса, и ее морщины никогда уже не будут пустыней, пересеченной оврагами. Уриэлла не могла решить, делать из меня портрет или пейзаж, и потому вначале вела себя надменно, как чиновник, ожидающий взятки. Но я не спешила нести ей свою историю, и она сломалась.

«Никогда не фотографируйся, если ты в плохом настроении или устала, — говорила моя мама. — Никогда не храни неудачные фотографии». Сейчас я бы добавила к этому еще одну заповедь: не позволяй никому рассказывать за тебя твою историю. Уриэлла словно чувствует это и так и норовит пробраться поближе и поймать меня в объектив. Так уж работают инстинкты хищника: стоит ему увидеть, как что-то метнулось в кустах, — и он кидается в погоню.

Вокруг нас происходят тысячи историй — это банальное утверждение, оно вряд ли кого-нибудь удивит. Но как это волнует, когда вдруг вообразишь, что сейчас, вот в этот момент, возможно, начинается или заканчивается чья-то история.

Это воспоминание — то немногое, чем я все еще владею. Иногда мне кажется, что оно выцвело, словно старая фотография, а иногда я думаю, что это яркое солнце того лета выбеливало все, сглаживая детали, и осталась только белая дорога, белое от жары небо и две фигуры в белых платьях.

Мы с мамой стоим на обочине и ждем, что кто-нибудь нас подвезет. Моя мать еще не знает, что начинается история, которая продлится лишь несколько летних месяцев, а потом — умрет, но спустя десятилетия вдруг снова воскреснет.

В тот год мы оказались на мели. Маленький театр-варьете, для которого мама постоянно перешивала костюмы, внезапно распался, а в школе искусств, где она подрабатывала натурщицей, спустя пару месяцев должны были начаться каникулы. Был у мамы еще один вид заработка, но этот уж и вовсе редкий: изредка она снималась в каком-нибудь фильме в эпизодах. Зато, если фильм был студенческим, то ее приглашали на главную роль. Вначале я была слишком мала, чтобы понять те фильмы; запомнились лишь первые кадры, которые мельтешат, словно ночная бабочка, настойчиво бьющая в стекло серыми крыльями.

Теперь-то я знаю, что Эстер Долев, моя мама, принадлежала к особой касте актеров, которые, как маленькие планеты, крутятся на периферии мира кино, и соскочить с этой несчастливой орбиты им так и не удается. Мама рассказывала мне, как упорно работала над дикцией, считая ее своей главной проблемой. Как-то раз она поехала в Хайфу на несколько дней, чтобы брать там уроки сценической речи, и упустила уникальную возможность попробоваться на главную роль в фильме, где героиня не произносила ни слова: она была немой от рождения. Почему ей не везло? Никто еще не мог ответить на этот вопрос. «Всегда будут рождаться люди, чья кожа особым образом отражает свет». Такова была и моя мама, я помню, что даже незнакомые люди, не знающие о ее принадлежности к миру кино, часто подходили к ней прямо на улице, приглашая на съемки. Но для того, чтобы получить главную роль в настоящем фильме, этого света почему-то недоставало. Во многих студенческих фильмах мама снялась бесплатно. «Это шанс, Мушка, — говорила она. — На показы приходят настоящие режиссеры, так они увидят мою работу». Кроме того, кто-нибудь из студентов сам мог через несколько лет стать настоящим режиссером и пригласить маму на главную роль — это вслух не говорилось, но витало над каждой съемочной площадкой. Лишь став взрослой, я поняла, сколько горечи крылось за этой надеждой. В фильмах студентов киношколы мама обычно была лирической героиней. Поначалу эти юные режиссеры были ее сверстниками, потом разница в возрасте увеличилась. Они по-прежнему были студентами, а мама старела. Она не выглядела на свои годы, а играла при этом лучше девиц с актерского отделения, поэтому приглашали ее. Но когда те начинающие режиссеры стали по-настоящему знамениты, то сняли в своих фильмах молодых актрис — худых, модных, мальчишески-дерзких.

Понимала ли сама мама, что происходит? Даже если и понимала, — что она могла изменить?

Мы привыкли к тому, что работа ей всегда находилась. Наша квартирка обычно была завалена кипами костюмов и реквизита, который мама подновляла. Но вот театр закрылся.

— Так мы совсем обнищаем, Мушка, — сказала она мне как-то.

Мы прожили еще месяц — не голодный, не страшный, но какой-то солнечно-пустой, почти пьянящий этой пустотой и белой летней ленью. Мама искала работу. Как-то раз она вернулась из лавки, и рассказала, что ей дали адрес старой дамы, которая ищет компаньонку.

— А что делают компаньонки?

— Гуляют, читают старушкам, если они плохо видят. Эта старушка живет в собственном доме. Думаю, нам с тобой найдется там место.

Мы стояли на шоссе. Белые домики сияли вдали, на горе, — игрушечные, недоступные. Зеленый грузовик уже подползал туда — он двигался медленно, как задумчивый жук, быстрее не позволяла грунтовая дорога. Звук мотора едва доносился, но я-то знала, что он сейчас ревет, под колесами хрустят мелкие камушки, а другие — отлетают в стороны, как острые брызги. Наконец рядом с нами остановилась какая-то колымага, ветер трепал брезент, укрывающий кузов. Мы нырнули в кабину и теперь уже сами медленно ползли, страдая от рева мотора и каменного скрежета. Когда грунтовая дорога все-таки кончилась, мне показалось, что автомобиль вздохнул с облегчением; теперь он скользил легко.

— Вам куда? — спросил повеселевший водитель.

Мама достала из сумки адрес:

— Улица Хашмаль, 12. Знаете?

— Да я нездешний, ничего здесь не знаю. Я приехал вещи перевозить, тут одни выезжают. Давайте у них и спросим.

Мы подъехали к двухэтажному дому, увитому плющом. У калитки стояла высокая женщина в черных очках. Она приветственно махнула рукой, показала, где лучше остановиться, и вдруг заметила нас.

— Это кто? — строго спросила она водителя. Я пыталась рассмотреть ее глаза за стеклами очков, но мне все не удавалось.

— Подобрал по пути. Ищут улицу Хашмаль, — не знаете, где это?

— Нет, не знаю, — женщина пожала плечами и отвернулась. Видно было, что она врет, просто не хочет разговаривать, что-то объяснять — не хочет никого видеть. На этот раз я уловила за очками неуловимый мгновенный промельк, словно ветка коснулась ночного окна. Я тогда не поверила себе, я не могла поверить, что в ту долю секунды, пока длился за темными стеклами взмах ресниц, уже знала о ней очень много. О том, например, что вот здесь, у этого мебельного фургончика, завершается ее история. Машина должна была приехать пустой и увезти ее одну, увезти навсегда, а мы — невесть откуда взявшиеся — помеха, песчинка, случайно попавшая в кровоток ее жизни — мешаем полноте завершения. Женщина явно ждала, когда мы уйдем. Белая покатая спина в вырезе сарафана и озерцо розовой сыпи над лопатками — такой мне запомнилась Малка, бывшая жена Итамара. Самого Итамара мы тогда не увидели.