Свободная любовь - читать онлайн книгу. Автор: Ольга Кучкина cтр.№ 26

«Прожиточный максимум»

– Есть еще одна Таня Друбич, о которой кто-то знает, кто-то нет: больные дети Чулпан Хаматовой, хоспис Веры Миллионщиковой…

– Я приехала к вам сейчас промокшая, потому что была на субботнике в хосписе. Я вхожу в попечительский совет фонда «Вера». Вера Васильевна Миллионщиков а – абсолютно уникальный человек, сумевший пятнадцать лет назад создать хоспис – место, название которого пугает, потому что там умирают. Но если туда попадаешь, то уже от этих людей не хочешь уходить, хочешь сделать все, чтобы им помочь. Со мной в Попечительском совете Ингеборга Дапкунайте, удивительный человек, Татьяна Арнтгольц, молодая девочка, которая просто меня поражает своей самоотдачей. Сегодня на субботнике были Эдуард Лимонов со своими ребятами, Илья Ценципер, главный редактор «Афиши», Софико Шевардандзе, внучка Шеварднадзе… А в один из дней, когда мы не могли с вами встретиться, мы проводили с Чулпан Хаматовой ежегодный концерт в пользу детей, больных лейкозом, он неделю назад транслировался по второму каналу.

Я горжусь знакомством с Чулпан, она невероятная какая-то девушка. Я просто поражаюсь тому, что они с Диной Корзун делают. И я вижу, какие они уже заложники этого, и как им тяжело, и как много на их пути ужаса…

– На вашем пути то же самое.

– Самому всегда легче. Действительно, это моя обязанность, которая теперь на мне лежит и которая очень раздвигает горизонты жизненные. Собирать деньги на хоспис трудно. Люди не понимают: человек все равно умрет, зачем деньги закапывать в землю? А то, что испытываешь, когда стоишь над ребенком, который до крови прокусывает себе губы, потому что его не могут обезболить, потому что нет средств… В Москве еще более или менее, а в провинции совсем ужасно. И родители готовы с себя кожу содрать, чтобы ему помочь. А Вера Васильевна умеет это делать. Там люди, которые уходят, и они говорят: мы так не жили, как мы уходим.

– Говорят: прожиточный минимум. А у вас есть выражение: прожиточный максимум – что это значит?

– Это то, что тебе позволяет жить и ощущать себя человеком. С каждым годом жить труднее. Жить всегда тяжело, если ты человек. Но внутренние силы кончаются и ресурсы исчерпываются. Человеку свойственна усталость. Вот мы с Сережей расстались… Что-то происходит, что мешает, отчего люди устают. И нужно максимально делать то, что ты можешь. Заработки – это такая иллюзия. Человеку кажется, что если он заработает денег, к нему придет счастье. На любые деньги есть следующие деньги. Они не дают той кажущейся свободы, которая кажется, когда их нет.

– Вы верующий человек?

– Я думаю, все люди верующие. Нет неверующих людей. Есть совесть и выбор.

– Спасибо вам, Таня.

– Вам спасибо, что позвали и что мы смогли поговорить об Олеге Ивановиче. Мне звонили, спрашивали, а мне совсем не хотелось, не могла… Хорошо, что сейчас смогла.

ЛИЧНОЕ ДЕЛО

Автора почти двух десятков фильмов, сплошь знаменитых, Сергея Соловьева называют культовым режиссером.

– Сережа, а что такое культовый режиссер?

– А я не знаю. Я учился в 60-е годы, и все, связанное со словом «культ», адресовалось культу личности Иосифа Виссарионовича Сталина. Так что когда мне говорят «культовый», я сразу вздрагиваю, думая, что меня каким-то образом заподозрили в тайных связях со сталинским режимом. Сейчас много дурацких терминов. Нет, я понимаю, что культовый режиссер – картины которого смотрят, и каждая следующая картина не повергает этого культового персонажа в некий ужасный медный таз, когда все говорят: о, да он в тазу! А вроде если не в тазу, то культовый. На самом деле, конечно, ерунда…

– Я думаю, что это режиссер, у которого есть свой язык, он утвердил себя своим творчеством. Это не значит, конечно, что он как каменный, один и тот же… Ты начинал с классики – «Егор Булычов» по Горькому, «Станционный смотритель» по Пушкину. И твои собственные фильмы несли в себе заряд поэзии, ты поверял своих героев Пушкиным. И вдруг заинтересовался сценарием совершенно зеленого Сережи Ливнева и начал снимать «Ассу». И твоя героиня, Таня Друбич, тургеневская девушка, перешла в остросовременный разряд. Как, почему?

Пушкин

– На самом деле я никогда не снимал отдельно классику, отдельно тургеневских героинь, потом что-то такое преобразилось, и я, будучи не в себе, строго-настрого наказал Тане Друбич больше не представляться тургеневской девушкой, а быть совершенно нахальной, развязной, такой как бы нашей современницей. Ничего этого не было. Классика и современность всегда существовали для меня рядом. И как я не понимаю, что такое культовый режиссер, так же я не понимаю эти пиаровские дела с поколениями. Вы, мол, «шестидесятники», не понимаете «восьмидесятников», а «восьмидесятники» кое-что понимают про 80-е, но уж «двухтысячники» вообще всех послали… На самом деле мы все живем, нравится нам это или нет, в постпушкинскую эпоху. И разговариваем на языке Александра Сергеевича Пушкина, который, как можем, извращаем, опошляем, превращаем в базар, но все равно в основе лежит тот живой русский язык, которому нас всех обучил Пушкин. Эта постпушкинская эпоха – она длительная. И главный ее пафос – постараться разгадать ту огромную загадку, которую оставил нам Пушкин, загадку нашей жизни в России. Потому что, кроме того, что он был великий поэт, он еще был великий историк, вообще великий человек, понимающий настоящие внутренние механизмы, которые управляют историей России. Помимо этого, он нам оставил жизненную страсть, которая держит каждого из нас всю жизнь и абсолютно ничем не отличается от жизненной страсти Пушкина и его современников. К сожалению, она слабее, не столь талантлива и озарённа, но моторика та же самая. Это все одна эпоха, понимаешь! И декабристы, и тургеневские девушки, и «Асса» – все одно и то же. Я говорю так, вроде бы мне это надоело. Нет, не надоело. Не надоело, потому что этим жить хорошо. А в России, я считаю, жить можно только так.

– В своих фильмах ты свидетельствуешь… а что ты свидетельствуешь, кстати?

– Я свидетельствую, что ничего лучше и умней живой жизни не придумаешь. Я сформулировал для себя наконец-то, и очень рад этому, что я сейчас – принципиальный антиконцептуалист. Любая концепция – это какая-то глупость по отношению к жизни, к ее полноте. Любая концепция, положенная в основу картины, есть подгонка сложнейшей математической задачи под готовый ответ. Ответ готов, он написан в задачнике, тебе осталось только подогнать решение под этот ответ. И тебя уже не интересует ничего на пути к этому ответу. Но кино и существует для того, чтобы в процессе его рождения возникало некое духовное движение к познанию. Нужно просто как-то постараться жить живой жизнью. Я недавно летел в самолете, читал книжку Бродского про Венецию. И там Бродский пишет об одной фразе у Рюноскэ Акутагавы, которая его поразила. И меня она поразила. У меня, говорит этот великий японец, нет убеждений, у меня есть только нервы.