Свободная любовь - читать онлайн книгу. Автор: Ольга Кучкина cтр.№ 20

– Кто-то доносил?

– Доносить на что? Что я был достаточно свободомыслящим? Так я был открыто свободомыслящим. Участвовал ли я в тайных кружках? Никогда.

– Ты был такой полудиссидент?

– Для них да, в реальности нет.

– И тебя не интересовало, почему тебя запретили?

– Меня очень интересовало. Я был в ужасном положении.

– Им не нравилось, что ты читал Бабеля, Булгакова?

– Ну да, эти писатели не были героями дня. Ну и что?

– Но теперь-то можно узнать, что это было?

– Нельзя. Это тайна жизни.

Маски

– Твои взаимоотношения с действительностью – каковы? Ну как мы соотносимся с действительностью: принимаем или не принимаем, нервничаем, раздражаемся, выступаем или молчим и не замечаем. Ты помудрел в этом плане? Или это не мудростью называется, а как-то по-другому..

– Я был активистом. По молодости убежденным комсомольцем, потом перестал им быть. Я никогда не вступал в партию, упирался, не шел. Я не был диссидентом, но я был общественным деятелем. Я возглавлял всякие там секции. Было время такое. А потом это прошло. Не просто прошло, а мне показалось, что это скорее тщеславие, скорее выгода, чем тот результат, к какому якобы стремишься.

– И ты честно себе это сказал?

– Честно себе это сказал. Да я и не особенно говорил. Просто стало скучно. Как мне скучны все фестивали, все премии. Стало просто невыносимо.

– Почему?

– Не знаю. Мне кажется, это ужасная трата времени и обман. Главное – обман. Маски.

– Обман кого – людей или себя?

– Сперва людей. Я, дескать, все знаю, а людей заморочили. А потом и себя.

– А что тебе не скучно?

– Кроме этого, все остальное не скучно. Застолье – очень скучно. Когда-то было интересно, сейчас нет. Началось с перестройки. С реальной возможности иметь собственную точку зрения и выявлять ее. А конкретно, с пьесы Гоголя «Игроки», которую я поставил на сцене МХАТа. Игроки – где все люди не те, за кого себя выдают, надетые маски. Гоголь, потом Ионеско через два года. И так далее. Все на тему о масках, которые прирастают, и в зеркале ты видишь не свое лицо, не узнаешь себя, как я сейчас себя не узнаю. Отодрать нельзя, уже все, приросло. Эти приросшие маски я вижу в череде фестивалей, того, сего…

– Мы видим их в телевизоре ежедневно…

– Это и есть оно самое. Как в нашей последнее премьере говорится: слишком много карнавала, танцуют все, кроме тех, кому не до танцев. Я из второй категории. Мне не до танцев. А танцуют все – и телевидение, и фестивали, непрерывный праздник, непрерывный смех, все непрерывно, конвейер, конвейер. Он стал для меня физиологически трудно выносимым, как слишком громкая музыка… В «Игроках» – было общественное высказывание нового, что я умею. Я прожил перед этим довольно долго во Франции, работал там. А вернувшись в свою страну, которой гордился, что она поворачивается, увидел все чуть-чуть другим глазом, потому что глаз уже по-другому привык, ухо к другому прислушалось, чуть со стороны. Со стороны – острее.

Самопознание

– Считается, что ты актер перевоплощения, ты замечательно перевоплощаешься, начиная, я бы сказала, с твоей визитной карточки – роли Остапа Бендера и кончая, допустим, ролью Сталина. Перевоплощение – это человек отходит от себя и перевоплощается в другую персону. А от какого себя ты отходишь?

– Самое трудное в жизни – это самопознание. Я перепробовал многих людей, причем совсем других возрастов, чем был я, совсем другого психологического склада, прежде чем начал разбираться в себе. В принципе я просто убегал от себя, такого, с которым мне было не так интересно. Мне гораздо интереснее было с другими людьми, которых я играл.

– И которых писал. Мне страшно нравился фильм «Чернов/Chernov», где ты и сценарист и режиссер, а в главной роли Андрей Смирнов.

– Спасибо.

– Абсолютно и сейчас живая картина, и эстетически, и по мысли, по драматизму, по всему строю. Очень жаль, что ты ничего больше в таком духе не делал. А скажи, чем для тебя мотивировано творчество? Люди или хотят убежать от себя, или хотят прославиться. Какой стимул писать? Какой стимул играть?

– Если очень высоко сказать, то это узнать, угадать будущее и выразить его для тех, к кому обращаешься. Я всегда полагал, что смысл театра очень высок. В какой-то степени это пророческий смысл, мы упреждаем, даем надежду. Потом моя точка зрения несколько изменилась. И формулировка изменилась. В 70–80-е годы я стал думать, что смысл театра – это разъединить людей.

– Не объединить, а разъединить?!

– Да. Оставить в одиночестве. Причем оставить в одиночестве не в квартире, как это делают Интернет и телевидение, дескать, я общаюсь тут с миром… Нет, люди сидят в зале, но остаются один на один с тем, что предлагает сцена. Сцена их разъединяет. И счастье, когда это разъединение приводит к некоему мгновенному пониманию, и это помощнее, чем компьютер. Когда что-то вызывает твой смех, и ты слышишь, что еще смеются рядом, – это большое событие. А если ты смеешься один, не можешь удержаться от смешка, а рядом никто не смеется, – это тоже большое событие. То есть все равно высокое служение. Сейчас я меньше на это надеюсь, потому что изменился театр и изменился зритель. Отголоски того, что было, в некоей субстанции, которая вечна в театральном мире. Она еще теплится, хотя погружена в массу карнавала, в котором все фальшиво. Бескорыстные люди, которые смеются и обсуждают что-то в телевизоре, – это оплаченные люди. Восторженная толпа, которая хлопает и вскакивает, – всё управляется, и все в масках.

– Искренность ушла?

– Не искренность ушла, ушла норма, где предъявляется нечто, а ты реагируешь. Теперь твоя реакция запрограммирована тем, что с тобой репетируют эту реакцию. Шоу на телевидении, шоу на фестивалях. Вот этот «Черешневый лес», где тебя кормят черешней в то время, когда ее еще нет в помине и когда она стоит немыслимых денег, где ходят люди, одетые в костюмы и притворяются девятнадцатым веком, а в конце тебя ждет банкет, и весь спектакль превращается в одно из блюд.

– Сереж, а может, это старость? Может, ты по возрасту не принимаешь новой жизни?

– А тебе кажется, все естественно?

– Ну я тоже в этом возрасте.

– Ну так пусть подавятся своим банкетом, меня это не интересует. Исключения есть? Есть. Будем жить исключениями. Пока.

– Я слушала, как ты читал Бродского на днях, и получила неизъяснимое наслаждение. Будто морозный узор на стекле, будто алмазом режут что-то необыкновенно тонкое, и легко, морозно, ледяно, просто укол счастья.

– Спасибо.

– При всем упадке культуры, ты все же чувствуешь, что кому-то это надо?