Записки примата. Необычайная жизнь ученого среди павианов - читать онлайн книгу. Автор: Роберт Сапольски cтр.№ 79

Администратор туристского лагеря в ответ на расспросы сообщил, что Джозеф взял ежегодный отпуск и намеревался несколько дней погостить в соседней деревне, а оставшееся время провести в родных краях.

Кроме детей, которые иногда вздрагивали по ночам при мысли о предстоящей встрече на том свете, о происшествии больше никто не вспоминал.

Как раз в этот сезон мы с Лизой, которая дописывала диссертацию по клинической психологии, потратили ее отпуск на посещение всех до единой психиатрических клиник Кении. И каждому представителю персонала, которого удавалось найти, мы задавали один и тот же вопрос: «Как местное население определяет, что человек сошел с ума? Вот есть шизофреник масаи, представитель не самого многословного народа, большую часть дня проводящего наедине с коровами, а есть шизофреник из какого-нибудь прибрежного племени, передового, коммуникабельного, цивилизованного. Какой симптом становится последней каплей для масаи, вынуждая их наконец сдать своего многострадального отпрыска под надзор, а какой — для прибрежных племен? Как выглядит мания величия у погонщика верблюдов в пустыне? Может, он заявляет, что у него вдвое больше верблюдов, чем в действительности? Какие голоса людям слышатся? По поводу чего здесь возникает паранойя?»

И от каждого сотрудника мы получали примерно тот же ответ, что и от Роды много лет назад по поводу буйнопомешанной, растерзавшей зубами козу. Они просто ведут себя как сумасшедшие, говорили все. Когда человек сходит с ума, по нему видно. Ученые посвящают жизнь исследованию подобных культурных различий в симптоматологии, но здесь на наши расспросы никто не клюнул, никого это не занимало.

Крайне интересным оказался состав пациентов. Никаких страдающих депрессией старцев, которыми наводнены американские психиатрические клиники. Старости ждут не дождутся, это вершина почета и власти, депрессии там взяться неоткуда. Зато много депрессивной молодежи, которая вроде бы прилично себя чувствует. «Ну разве что у больницы нет денег закупить антидепрессанты, тогда бывает много самоубийств», — пояснил врач, водивший нас по клинике. Печально. Никаких пустоглазых подростков-социопатов, способных хладнокровно пришить старушку. Этих ищите в тюрьме, психиатрическая экспертиза для подсудимого здесь явление редкое. Много эпилептиков — в Америке эпилепсию классифицировали как психическое заболевание только в темные мракобесные времена. Много детей с церебральной малярией. Много параноидальных шизофреников.

Больше всего поражало отсутствие насилия. Наши рассказы о главной проблеме американских психиатрических больниц — нападении пациентов друг на друга и на персонал — здешние медики сочли выдумкой. Здесь такого нет. Больничные двери не запираются. Никто не пытается бежать. После первого же посещения стало ясно почему: у каждого своя койка, трехразовое питание. Неслыханная роскошь для большинства обитателей кенийского буша. Зачем убегать, зачем драться? Во дворе пациенты обоих полов, голые, с обритой головой бездельничают, спят, бессвязно лепечут, жестикулируют. Кто-то гоняется за курами, кто-то убегает от кур. Один из больных, согбенный старик с блестящими глазами, радостно проковылял к Лизе, словно черепаха, хранящая какую-то заветную тайну, и ухватил ее за руку. «Мама наконец пришла, мама наконец пришла!» — безостановочно лопотал он.

Бродим по Момбасе. Чудесное место. Древний порт на берегу Индийского океана, населенный черными мусульманами суахили. Минареты, базары, муллы, запряженные осликами тележки, одномачтовые лодки-дау, сплетенные из тростника. Чинные тонкокостные мужчины в белых одеяниях продают кислющий, аж скулы сводит, лимонад — спасение от одуряющего влажного марева, густого, как суп. Переплетение узких улочек, стиснутых многоэтажными домами, возраст которых измеряется столетиями, оштукатуренные стены полуметровой толщины, деревянные двери с такой тонкой резьбой, что уму непостижимо.

Один из величайших перекрестков мира. Арабы, индийцы, гоанцы, португальцы, суахили, африканцы из глубинных районов страны; упитанные дети всех цветов и оттенков, в изобилии созревающие в здешней расслабленной и томной атмосфере межрасовых браков.

Самое замечательное, что все здесь дышит довольством и достоинством, как ни в одном африканском городе внутри континента. Там город — это некое искусственное порождение, выросшее из основанного полвека назад колониального железнодорожного депо. Жители его бросили когда-то свое хозяйство и стыдятся собственного прошлого; половина застряла в окраинных трущобах, не имея возможности прокормиться в условиях денежной экономики, и стыдится собственного настоящего. Никто не знает, кто он, каждый пытается стать кем-то другим, а до тебя докатывается отрыжка — любители отобрать у тебя часы, уговорить продать им твои синие джинсы, отточить на тебе ломаный американский сленг, напялить футболку с Брюсом Ли, изобразить из себя крутых непонятно зачем. В Момбасе же каждый знает, кто он, никто не стыдится себя и не лезет в чужую шкуру. Это не искусственный город, он рос здесь столетиями. Здесь никого не отрывали от родной почвы — семья живет в одном доме из века в век. И еще кое-что, заметное мне как коренному ньюйоркцу: граничащая с высокомерием бесстрастность, превосходство и самодостаточность, свойственные портовым жителям. Португальцы со своим господством были и сплыли. Как и оманские арабы, как и Британская империя. Как и все временщики. А лодки-дау, минареты и резные двери остаются. Никто не считает тебя богачом только оттого, что на тебе электронные часы, и в кои-то веки к тебе никто не цепляется.

Поэтому, когда средь бела дня к нам на улице обратилась женщина, мы сильно удивились. Это была представительница какого-то из самых строгих, нетерпимых течений, закутанная в черную паранджу, — такие обычно скользят сквозь толпу безмолвно, никак не соприкасаясь с нами, неверными. А эта взяла и заговорила на скудном английском. Американцы? Да. Зайдите в мой дом на чай.

Она с такой целеустремленностью повела нас по закоулкам, что нам с Лизой стало не по себе. Дом у нее был старинный, темный, гнетущий, пропитанный запахом печеной козлятины и молитвами, которые читают по пять раз на дню из столетия в столетие. Нас усадили в вестибюле, где было полным-полно детей, наблюдавших за нами с безопасного расстояния. Она сняла чадру, явив на свет пирсинг в носу, узоры хной и сосредоточенное лицо. Нам вручили по чашке безбожно переслащенного чая и устроили допрос. «Как поживают ваши родители?» — «Очень хорошо, салям вам от них». — «Скоро обзаведетесь детьми?» — «Если получится». — «Привезете их сюда познакомиться?» — «Конечно». Ее не интересовали ни ответы, ни сами вопросы, она собиралась с духом для чего-то другого. Это было ясно как день и очень нервировало. Может, по ее сигналу сюда ворвется орда в бурнусах и, выхватив ятаганы, изрубит нас на куски? Словно подтверждая догадку, из соседней комнаты поплыли заунывные арабские песнопения, сгущаясь над четвертым по счету стаканом чая.

Она решилась. «А теперь идем внутрь», — сказала она, хватая нас за руки. Мы не сопротивлялись, мы готовились мужественно принять свою судьбу.

Соседнюю комнату под круглой купольной крышей освещала единственная голая лампочка. Под ней стоял старый видавший виды стол, за которым, вне всякого сомнения, держали бесчисленные семейные советы — о войнах, мятежах, рождении и смерти, обручениях, еретических поползновениях, кровной вражде, праздниках, неверности, финансовых махинациях. А на старинном столе размещалось оно. Помесь мороженицы, кухонного комбайна, печки-гриля, многофункциональной овощерезки и мясорубки с насадкой для набивки колбасы. Агрегат был прислан учившимся в Германии братом хозяйки год назад и с тех пор стоял на столе, неприкосновенный и овеянный благоговейным трепетом. Никто понятия не имел, как с ним обращаться и вообще для чего он.