Бандитский Петербург. 25 лет спустя - читать онлайн книгу. Автор: Андрей Константинов cтр.№ 100

Я играю на фортепиано, я играю на гитаре, я пою чуть-чуть лучше, чем Захаров. Я могу об этом судить не потому, что я так решил, а потому, что он, после того как я выступил на одном из фестивалей, снял свою кандидатуру, мне сразу дали первое место, это даже не оспаривалось. Это было в ДК Ленсовета, конкурс молодых талантов, семьдесят шестой – семьдесят седьмой год. Ну а Макаревич при мне стесняется петь, во всяком случае. Потому что вот то убожество, которое народ с восхищением слушает и хлопает в ладоши, я вот, например, даже за десять миллионов долларов не стал себя считать певцом, не имея голоса и сочиняя довольно посредственные песни, – у него всего три-четыре песни хорошие, я не говорю, что там все плохо, – но серость! У нас для того, чтобы стать заметным человеком, не нужно для этого быть умным или неординарным. Серость тоже сгодится.

Учился я в физико-математической экспериментальной школе, была такая, пятьсот тридцать четвертая, в Выборгском районе. Учился неплохо, только алгебру и геометрию не любил, по всем остальным предметам оценки были только пять, редко когда четыре. Последние классы я заканчивал в англо-испанской школе, шестьдесят седьмой, на Профессора Попова. Потом блестяще поступил в санитарно-гигиенический институт на лечебное отделение, оно только было создано, конкурс был пятнадцать человек на место. Неплохо поучился там полтора года. Я в четырех институтах учился. Потом я поступил в торговый, потом еще раз в торговый, потом на юрфак.

Тогда можно было уйти по двум причинам – или если ты плохо учился и не посещал занятия, или если ты не соответствовал высокому званию студента. Я не соответствовал высокому званию студента. Я неплохо говорил на двух-трех языках, я часто бывал в гостиницах, общался с иностранцами, спал с красивыми девушками, приезжавшими к нам из Америки, из Австралии, Новой Зеландии. Это считалось назойливым приставанием к иностранцам. Я нецензурно ругался, оказывал сопротивление работникам милиции, соответственно, я был недостоин учиться. Были сообщения наших доблестных рыцарей меча и орала, что я очень часто появляюсь в гостиницах. Все. Я опередил просто свое время на десять лет. На моих глазах мой приятель получил четыре года – сейчас он преуспевающий коммерсант, ни одной судимости у него нет за последние двадцать с лишним лет, исключительно порядочный, маленький, несчастный еврейчик, руководит очень серьезной проблематикой в этом городе в области продуктов питания – он в свое время отсидел за то, что продал четыре пары кроссовок. Спекуляция в особо крупном размере, четыре года от звонка до звонка.

Я занимался более интеллектуальными вещами, это отдельная история. Я был один из лучших картежников в СССР. Не Ленинграда, а СССР! Нас было всего сто пятьдесят – двести человек. Нет, валютой мы все в то время занимались в какой-то степени. Если была возможность принять, например, триста-четыреста финских марок и заработать на этом в десятикратном размере свою стипендию, то я, конечно, такого шанса не упускал. И меня очень много раз пытались поймать, и я убегал и выпрыгивал из гостиницы «Ленинград» с бельэтажа стеклянного, там пять метров до асфальта. Я бегал и по Дворцовой площади, за мной гонялись по две-три машины, я и переплывал Неву пару раз. То есть я был человек-легенда. Это был конец семидесятых.

В тысяча девятьсот семьдесят восьмом я ушел в армию, в тысяча девятьсот семьдесят девятом я вернулся, прослужил меньше года. Это была часть особого назначения КГБ Московского округа. ЧОН. Сейчас нет такого, все будущие «Альфы», «Витязи» – это все жалкая насмешка по сравнению с тем, что было в те годы, чему нас учили. Но я, правда, не успел долго поучиться, потому что я очень быстро понял… Я там прослужил чуть больше месяца. Как только встал вопрос, чтобы я был завербован сразу всеми службами, какими только возможно… Меня начали вербовать с первого же дня, как я там оказался. Я прошел все тестовые испытания, и выяснилось, что я – один из пятнадцати – двадцати самых талантливых, самых способных, самых хитрых, самых подлых… И я очень четко понял, что или я на всю жизнь останусь без тех удовольствий, к которым я стремился, – это свободное времяпрепровождение, это та самая вонючая демократия, за которую мы все были готовы, за Собчака умереть, в девяносто первом – девяносто третьем годах… Не было альтернативы – я должен был стать или зазомбированным суперсолдатом, и я бы на сегодняшний день работал каким-нибудь начальником управления по борьбе с террористами, в свои тридцать девять лет. Или я был бы сейчас на месте Григорьева каким-нибудь замом Черкесова… При одной мысли, что мне уготована такая судьба – это мой папа постарался, чтобы я попал в элитарные части, – мне стало дурно, когда я понял, куда я попал и что мне оттуда будет не выбраться, кроме как в звании лейтенанта КГБ, и всю оставшуюся жизнь ходить в сером костюме, быть неприметным, ничем не выделяться и работать во благо родины, которую я очень любил, но ненавидел режим, который правил в те годы. Мне стало дурно, я вскрыл себе вены в один день и комиссовался. Притом что меня очень долго не отпускали, я пролежал тридцать один день в самом страшном дурдоме, который только был в те годы в СССР, – это был поселок Охлябинино, севернее от Калуги, еще много сотен километров, где был ток высокого напряжения, колючая проволока, часовые на вышках, овчарки злобные… Где аминазин, сульфу и серу кололи так, в качестве разминки. В палате семьдесят пять человек, в шесть тридцать подъем, в двадцать два отбой, самое легкое наказание – это избиение дубинками до полусмерти за то, что ты присел на кровать, стосвечовая лампочка в лицо и ни одного ненормального человека. На моих глазах за месяц умерло семнадцать человек от голода, их уносили рано утром. В тюрьме в те годы кормили раз в тридцать лучше. То есть сказать, что там кормили хотя бы на десять копеек в день по тем ценам, – это значит не сказать ничего. Все то, что описал Солженицын, если немножко подкорректировать… еще чуть-чуть хуже, чем то, что написано в «Архипелаге ГУЛАГ». Но это был, правда, тысяча девятьсот семьдесят восьмой год. Никто не проходил в этой стране того, что прошел я, потому что оттуда не выходят нормальные люди. Я вышел только потому, что мой отец очень близко дружил со своим бывшим директором Величко Владимиром Макаровичем, он был директором «Большевика» много лет. Потом его забрали министром тяжелого машиностроения и энергетики, потом он стал первый зампред Совмина, при последнем правительстве, при Горбачеве, он был заместителем Большакова – только тот уровень позволил меня вытащить из этой больницы на тридцать первый день.

…Как можно озвучить, что я сдал шестнадцать экзаменов блестяще, получил четырнадцать пятерок, две четверки на вступительных экзаменах, но не закончил ни одного из вузов? Можно написать это вскользь – учился в четырех институтах, был блестяще вышиблен. А можно сказать: человек опередил свое время, и время его не приняло. А почему его не приняло? Да потому, что судьбы людские в тот период решали самые законченные гондоны и педерасты!

Меня часто спрашивают, почему я не стал милиционером? Притом что я всю жизнь мечтал быть милиционером. В сознательном возрасте заканчивал школу, очень хотел стать милиционером. Безумно хотел стать. Я действительно мечтал бороться с преступностью, быть таким комиссаром Катаньи и так далее. И все полковники, генералы, с которыми я привык общаться за последние десять лет, меня часто спрашивают: а почему ты не стал? А я им отвечаю, в лицо отвечаю: да потому, что я чище вас в десять раз! Потому что ни один из вас не достоин даже со мной – если есть какие-то нравственные оценки – сидеть в одном кабинете!