— Твой тюфяк слева, мой справа. И покуда до сломанной прялки не доберешься, не вставай!
— Почему?
— Утром поймешь. — Жар резво пополз на едва светящееся пятнышко, стуча коленями по досками.
Где там прялка, Рыска понятия не имела и отважилась выпрямиться только у самого окошка — простой отдушины на месте выпиленного куска бревна. Она выходила на огороды позади дома, как раз под ней Сурок давеча беседовал с Колаем. Девочка прильнула к дырке лицом, но прохлады не дождалась: от леса наползала огромная туча, одну за другой сглатывая звезды. Неподвижный, густой и липкий воздух горячечно пах грозой. Несколько минут Рыска завороженно наблюдала за ее приближением, потом девочке внезапно стало жутковато — туча показалась ей огромным хищным зверем: а ну как учует, увидит, запустит в окошко когтистую лапу молнии?
Рыска отпрянула и снова присела. Тюфяк и войлочное покрывало кучей лежали в углу, подушку девочка не нашарила. Улеглась так, подложив руку под голову. Глаза потихоньку привыкали к темноте, и внутренность чердака проявлялась, будто нарисованная пальцем в пепле. Как и внизу, тут были «хозяйская» и «хозяйственная» части, разгороженные глухой стеной, с отдельными входами. В первой жили, вторую использовали как склад для всякой рухляди, беспорядочно сваленной на полу и густо запорошенной пылью. Со стропил удавленниками свисали банные веники.
Чем дольше Рыска лежала, тем меньше ей хотелось спать. Под потолком тихонько, неровно гудело (ветер, что ли, в надломленной черепице спотыкается?), над ухом зудел комар, за окном надрывно, тревожно стрекотали кузнечики. Фасоль шелестела и пощелкивала, словно в ней кто-то копошился.
— Эй, — дрожащим голосом окликнула девочка.
— Чё? — Мальчишка тоже не спал, отозвался сразу же.
— Ты слышал?!
— А?
— Там, у лестницы… шуршит что-то!
— Девчо-о-онка, — презрительно зевнул Жар. — Ну шуршит. Мышь, наверное, лазит.
— А вдруг… крыса?!
— Может, и крыса. Не мешай спать, Фесська со вторыми петухами
[4]
будит! — Мальчишка демонстративно отвернулся к стене.
Рыска и раньше побаивалась серых-хвостатых, но в незнакомом месте, да после дома Бывшего, страх перерос в тихую панику. Завернувшись в сыроватый, пахнущий псиной войлок, девочка заставила себя закрыть глаза, но стало только хуже: треск и поскребывание словно усилились, стали отчетливее. Теперь казалось, будто там возится тварь размером с куницу, а то и собаку.
— Жар!
— Ну?
— А ты давно тут живешь?
— С месяц… а чего?
— И оно каждую ночь так скребется?
— Вот трусиха! — Мальчик, к счастью, вовремя сообразил, что если просто выругаться, то покоя ему не видать — еще плакать, чего доброго, начнет. — Скребется, скребется. Спи ты уже!
Рыска чуть расслабилась. Может, и сегодня обойдется? Девочка попыталась сосредоточиться на более мирных звуках: внизу, в застеленной сеном каморе, лениво переговаривались батраки, передавая по кругу бутыль с кислым слабым вином, чтобы лучше спалось. Кто-то лапал доярку, которой полагалось бы ночевать в веске, но с любимым теплее, чем дома на печке. Девица визгливо хихикала и отбрыкивалась от слишком уж непристойных ласк.
Хлопнула дверь, батраки заворочались, загомонили: «О, Цыка пришел!» — «А мы уж думали, что ты у своей вдовушки заночевал!» — «Или не угодила?»
— Ой, люди, что я вам расскажу! — тяжело дыша, с порога начал парень. — Какая вдовушка, я до нее и не дошел!
— На кого отвлекся-то? — похабно зароготали парни.
— Дураки, — обиделся Цыка, — меня хозяин к Бывшему посылал, стегно вяленое отнести и три каравая с тмином. Он же хоть дурной-дурной, а платит получше здорового! Вошел я в избу, окликнул, гляжу — лежит на кровати, с головой в меховое одеяло укутался, дрожит мелко. Думаю — чего это он в такую жарень? Может, приболел, лихорадка его колотит? Подошел поближе — а оно как брызнет в стороны, как побежит по полу, по стенам! Не одеяло — крысы, сотни крыс! И матерые, и мелкота навроде мышей, а все туда же: обглодали дочиста, даже кровь с простыней выгрызли, только розовый костяк на кровати и остался. Бррр, теперь год сниться будет, как крысы из глазниц и реберной клети выбегают, меж костей протискиваются… Да мимо меня, да по мне, да во двор… я туда же — и блевать за угол! Весь обед там оставил, и до сих пор от еды воротит…
Забулькало — с питьем рассказчик сохранил более нежные отношения.
— Видать, помер старик, а они на запах стянулись, — рыгнув, заключил он.
— Ужас-то какой… — с содроганием протянула доярка, нарушив потрясенное молчание слушателей. — Я б там на месте сомлела!
— А я б, наоборот, не растерялся и хорошенько обшарил развалюху, — за глаза расхрабрился ее дружок. — Если Бывший до последнего не скупился, значит, еще полна была кубышечка.
— Не дотумкал, — с сожалением признал Цыка. — А сейчас поздно уже, я хозяину все рассказал. Небось сам завтра полезет, только голову с кузнецом для храбрости кликнет…
— А сейчас сбегать?
— Да ну тебя! — разозлился парень — и на себя, что дал маху, и на друга, что растравливает душу. — Сам беги.
«Храбрый» батрак еще немного поворчал, поязвил, но тоже никуда не пошел. Найдешь еще те деньги или нет — неизвестно, а вот прокляты они наверняка.
Рыска сжалась в комочек и натянула покрывало до макушки.
Только она знала, что крысы не стали ждать запаха.
ГЛАВА 3
Крысы живут стаями, сообщая собратьям о найденной пище и ловушках.
Там же
Дождь хлынул перед самым рассветом, и под него Рыска наконец заснула — хотя громыхало и лупило но черепице так, что перебудило даже батраков внизу.
Зато и шелеста фасоли больше не слышно было.
Лило долго, щедро, доверху заполнив колоду для скота и все промоины на дороге. Обмелевшая река впервые за месяц дотянулась до камышей и накрыла отмель напротив вески. Жабы, невесть где прятавшиеся всю засуху, теперь важно шлепали по траве и ошметками грязи качались в лужах, побулькивая от удовольствия. Отмытые от пыли листья блестели, будто глазурованные, а между ними бусинками сверкали зеленые плоды: яблочки, сливки, грушки. До чего ж вовремя дождь пошел, еще день-два — и осыпались бы от зноя!
Расторговавшись, туча встряхнула потрепанным подолом, напоследок осыпав Приболотье мелким, мгновенно растаявшим градом, и уплыла в сторону города. Судя по выцветшим, поднявшимся ввысь облачным клубам, на его долю осталась одна морось.
Ради такого праздника детей разбудили не со вторыми петухами, а с третьими
[5]
.