Первый день – последний день творенья (сборник) - читать онлайн книгу. Автор: Анатолий Приставкин cтр.№ 63

Я потянул удилище быстро на себя, и вдруг что-то сильное и быстрое зигзагом понесло лесу вдоль борта лодки. Совершенно механически, еще не сообразив всего, я рванул снасть сильней и чуть не опрокинулся, когда она оборвалась. На воду медленно и неторопливо всплыл огромный послушный лещ, шевельнул плавниками и отправился в камыши, унося с собой обрывок лесы с беспомощным красным поплавком.

– Ах, Юрка! – сказал я, вцепляясь в борт руками, отчаянно и жалко. – Ах, Юрка…

Юрка сидел все так же, не успев даже двинуться или сказать слово. И вдруг он ахнул и схватился за свою удочку. Поплавок так же неуловимо, в единый миг исчез, словно его и не было, а леса пошла писать на воде линии. Юрка трясущимися руками, вытаращив от натуги глаза, тянул на себя удочку, точно тащил на аркане молодого быка, и прямо на воду лег задохнувшийся лещ, широкий, как алюминиевый поднос. Лещ лежал перед нами в двух метрах, а в руках у Юрки болтался оборванный конец удочки.

– Зубры!.. – простонал Юрка, и, почти плача и бормоча, он колошматил удилищем по воде, никак не попадая по рыбе. – Зубры… Акулы… Носороги! Киты проклятые!..

Удилище переломилось, но еще раньше (может, он и плавал ка кое-то мгновение) нырнул, уходя навсегда, лещ. Юрка со всей силы швырнул ему вдогонку обломок удилища и начал трясти мокрую скамейку.

– Ведь не поверят!.. Никто никогда не поверит!..

Он вдруг онемел. Сразу. Мгновенно. Точно ему заткнули рот. Глазами лунатика он смотрел куда-то за мою спину и тихо мычал, производя странные движения руками. Я оглянулся. Наша последняя удочка уплывала в озеро, уносимая невидимой рыбой. Мы одновременно поймали удилище, и, волоча руками живую стремительную лесу, Юрка бормотал, точно пьяный:

– Уйди… Уйди, ты упустишь… Я сам, все сам…

Уже мы видели широкий, просвечивающий белым пятном через воду лещиный бок, уже заносили неповоротливый подсачек под усталую послушную рыбу, когда она отчаянно из последних сил взорвала воду и поплыла прочь, оставив на крючке кусок красной в крови губы.

– Ах, акула! – Юрка, не помня себя, полез руками, а потом головой в воду, он кричал, задыхаясь: – Ну, пусти, я догоню! Я же ее догоню, я ее за жабры.

Мы сели молча на скользкие лавочки, тяжело дыша и озираясь. Давно уже густо сеял по воде, с шипеньем ударяя в дрожащие камыши, дождик, и мы были совсем мокрые. Мы сидели, не прячась от него, и неподвижно глядели в булькающее озеро, не в силах представить, что это, которое нельзя назвать – странное, чудовищное, несправедливое и волшебное, – кончилось и ничего нельзя ни исправить, ни передумать, ни вернуть.

А мы еще чувствовали, еще жили яростно взбесившейся огромной рыбой на конце капроновой нити и близко около рук плавающим драгоценным живым серебром.

У нас не было ни рыбы, ни удочек. Мы, наверное, сидели так долго, потому что затих дождь. Юрка вдруг сбил ногой консервную банку с червями в воду и сел на весла. Подплывая к стоянке, он сказал:

– Не рассказывай нашим об этом… Не надо. – Он прерывисто вздохнул, глубоко и медленно, как вздыхают маленькие ребята после того, как они кончили плакать. Жалобно посмотрел мне в глаза и добавил: – Такое бывает раз, может, в жизни. И никто не поверит. Просто не поверят, и все. Зачем уж тут рассказывать.

* * *

– Вот маленькая речка около Свапуши. По ней до озерца, видишь, и оттуда всего километр до другого озерца. Таким образом мы будем в Волго-Верховье.

– Почему же до этого пути не додумались другие?

– Другие не додумались, а мы додумались! Что, испугался, что ли?

Я стыдливо замолчал. К истокам Волги вел всего один известный путь: много километров от Свапуши лесом. Надо было на кого-то оставлять лодку, вещи и…

– Мне надоело сидеть и сидеть, – сказала Валька, хотя мы только и делаем, что ходим и ходим.

Мы представили, как первые (подчеркиваю – первые!) откроем новый путь на Волгу и первые (подчеркиваю – первые!) пройдем по нему. На парусах при попутном ветре мы влетели в Свапушу, миновали ее и стали отыскивать устье безымянной речонки, должной привести нас к цели. Две байдарки, подобно нашей, копошились средь осоки и высокой травы.

– Здесь начало речки?

– Ага, – ответили нам. – И здесь же конец!

Байдарки пятились задом, выбираясь из липучих трав, на борту одной было начертано: «Только вперед!»

– Мы к истокам, – заявили мы жизнерадостно.

– Мы тоже, – ответили нам, выходя наконец обратно в озеро.

Признаться, мы в тот момент потихоньку жалели их. Но скоро мы едва протискивались между кочек, отбросив бесполезные весла и цепляясь за травы руками. Потом мы застряли. Было болото, но речки как таковой не существовало, недаром же ей на карте не дали названия. Честное ли дело называть то, чего нет.

Часа через два, вылезая кормой из тягучей зеленой дыры – для этого пришлось снять руль, – мы увидели байдарку, плывущую к нам.

– Здесь начало речки? – спросили нас.

– И здесь конец.

– Но-но! Мы к истокам Волги, – ответили нам твердо и полезли в травы.

Сидя на берегу, мы грелись и радовались простой траве, простой воде и простому солнцу.

– Значит, надо ходить там, где ходят люди! – сказала Валя, водя пальцем по зеленой двухкилометровке. И вдруг забормотала что-то быстро: – Если на Щебериху, да на Озеречки, да на Посемцы, а оттуда…

Затевалась новая проба, а я почему-то подумал: не так ли в жизни? Надо ходить там, где ходят люди. Но чаще надо ходить там, где они не ходят. И слава тем, кто попрется по этой дурной безымянной речке и кто когда-либо пройдет ее, пробираясь к истоку своей Волги.

– Я тогда решил ехать в Сибирь… Черт с ним, с туберкулезом. Ты помнишь?

– Нет, не помню.

– Верно. Ты меня еще не знала. Как странно! Надо было прожить полжизни в Москве, чтобы встретиться случайно в Братске.

– Почему же случайно? Я тебя искала и на Камской ГЭС, и на Волжской, и на…

– Да, да! Я опоздал. Братск был моей первой любовью. Тогда на второй день в комитете комсомола спросили: «На лыжах ходите? В тайгу на триста километров?» Согласен. Хотя на лыжах я не ходил. Потом валялся в гостинице в совершенно беспамятном состоянии. Я тогда подхватил воспаление легких, но сторожиха думала, что у меня тиф, и на всякий случай запирала на замок, уходя домой. Я просил пить и не знал, сколько прошло дней. А потом я открыл глаза и увидел синее чье-то платье. Это было странно, как бред, и я спросил: «Что ты тут делаешь?»

– А я велела тебе молчать. Раз больной – не о чем разговаривать. Это я после смены в котловане прибежала.

– Да, а потом вы перевезли к себе в женское общежитие…

– В том-то и дело. Пришлось от всех и вся скрывать, а то бы нас за моральное разложение веником…

– Но техничка знала?