Антуан Де Сент-Экзюпери. Небесная птица с земной судьбой - читать онлайн книгу. Автор: Куртис Кейт cтр.№ 166

Цивилизация, подобно религии, – продолжал Антуан, – сама себе выносит приговор, если жалуется на безволие и слабость ее правоверных. Долг ее состоит в возвеличивании их. Так же, как ее долг не жаловаться на ненависть неверных, а обращать их в свою веру. И все же моя цивилизация, когда-то воспламенявшая апостолов, обуздавшая насилие и освободившая народы, жившие в рабстве, больше не знает, как возвеличить или обращать в свою веру. Если я желаю обнажить корни, в которых кроются причины моего поражения, если моим стремлением остается жизнь, я должен сначала заново обнаружить фермент, который я потерял».

Когда семь месяцев спустя «Полет на Аррас» издали в Англии, Филипп Тойнби жаловался в «Нью стейтсмен энд нейшн», что «в половодье слов, которым завершается книга, я сумел обнаружить только беспорядочный уитманизм, подтверждение ценности личности, слишком многословное, чтобы произвести впечатление». И хотя в целом критика была уместной, на самом деле заключительные страницы книги не имели ничего общего с философией Уитмена. Фермент, потерянный Сент-Экзюпери, он знавал еще в «Аэропостали»: это была вера, которая вдохновляла Пьера Латекоэра, когда он призывал Дидье Дора, вопреки «логикам»: «Мои вычисления подтверждают мнение специалистов – наша цель недостижима. Нам остается только одно – достичь ее». Эту веру он надеялся когда-то найти в Советской России, а затем еще раз, уже в Германии, но бесчеловечность тех режимов вызывала в нем протест. В каждой из этих стран тирания масс по отношению к личности приводила к тирании одного индивидуума над массами. Но простое отсутствие этой тирании, как показала Франция, не дало никакого ответа, поскольку результатом явилась совокупность лишенных воли индивидуальных самомнений, слишком разделенных их личным эгоцентризмом и паралитической бюрократической надстройкой, чтобы оказаться способными к целеустремленному коллективному действию. И если эта бюрократическая надстройка несла в себе столько опасности, то только потому, что намеревалась говорить о «правах коллектива. Мы видели скрытое начало характера коллектива, который пренебрегает человеком. Этот тайный характер весьма четко объясняет, почему индивидуум должен жертвовать собой ради общества. Этим больше нельзя объяснить, не прибегая к лингвистическим ухищрениям, почему общество обязано жертвовать собой ради одного-единственного человека. Почему справедливо, чтобы тысячи умирали ради спасения одного существа от тюрьмы несправедливости? Мы все еще вспоминаем об этом, но мало-помалу забываем. И все же именно здесь – первопричина нашего отличия от термитника, вот откуда наше величие.

Из-за отсутствия эффективного принципа мы отошли от Человечества – основанного на понятии Человека, – к этому термитнику, который покоится на простой совокупности индивидуумов. Что нам следовало противопоставить религии государства и массы? Что случилось с нашим великим образом Человека, рожденного Богом? Это едва различимо теперь из-за отсутствия у нас лексического запаса, лишенного его сущности… Во Франции мы подошли к умиранию интеллекта, лишенного сущности».

В мыслях, да и в тоне слышна явная экзальтированность, и они поразительно напоминали в некоторых отношениях «Укоренение», книгу, которую другой большой французский мистик, Симона Вейль, начала писать примерно в тот же период. Но экзальтированная фактура фразеологии Сент-Экзюпери (Человек с заглавной буквы контрастировал с обычным человеком со строчными литерами, если использовать фразеологию наборщиков) мешала ясности изложения мысли. Личные записи в его записных книжках дают нам более ясное представление о направлении его мыслей. Третья республика, насаждая систему лицеев, создала фетиш из приобретения знаний (по-французски «instruction») в ущерб той более высокой категории, известной как «образование», которое (на слишком уж личном языке Сент-Экса) «отливает, формирует человека». Подразумевал он под этим то, что древние греки называли paideia – не простое накопление знания, но в более глубоком смысле «подготовку к мужественности». «Разве стать человеком можно, освоив знание о сумме углов треугольника или долготы Рангуна?» – характерная запись в записной книжке Антуана. «Быть человеком – засеять себя плодородным сокровищем понятий (песни, майский луч, Вселенная…). Именно это определяет человеческие отношения, и это самое важное на Земле (так дружба для Мермоза берет верх над политической дружбой)… Именно это создает различие между пещерным человеком и британским джентльменом… Глупейшая современная система визуального образования, которое открывает все новые восхитительные трюки для легкого обучения, таким образом предоставляет ребенку, доведенному до роли складского помещения, депозитария, багаж знаний вместо выковывания стиля, а значит, и души». Или снова такая запись: «Единственная цель образования – стиль. Вовсе не багаж знаний (инструктаж), но инструмент способности понимать и вырабатывать мнение… Люди сегодня забывают эту фундаментальную проблему, свойственную моральным вопросам. Стиль – душа. И каждый создает эту душу в той степени, что каждый создает стиль. (Крестьянин имеет стиль.) Сегодня люди получают инструктаж, но они больше не образованы…»

Стиль предполагает модель, и в этом состоит вся трудность. Французы, в процессе выравнивания их необузданного республиканства, подорвали понятие имеющей силу модели, вокруг которой мог быть построен стиль. Необузданное стремление к равенству разъело самое понятие выдающегося совершенства и превосходства. Они разрушили собор, чтобы все его камни могли стать равными. «Те, кто принадлежит к народу, имеющему свою королеву, – отметил Сент-Экс в другом месте своей записной книжки, – обладает несколькими каплями королевской крови». Но его соотечественники повернулись спиной к королевским привилегиям, так же как они отвернулись от богословских понятий. Они хотели стать равными гражданами в государстве, которое не имело королей и где каждый являлся капитаном; и как результат образовалась толпа. Обычное множество, составленное из эгоистичных интересов.

«И если тогда они придут ко мне и потребуют, чтобы я умер за эти интересы, – писал он на заключительных страницах «Военного летчика», – я откажусь идти умирать. Интерес требует от индивидуума, чтобы тот прежде всего жил. Какой порыв любви возместил бы мою смерть? Кто-то умирает за свой дом, но не за вещи или стены. Кто-то умирает за собор, но не за груду камней. Кто-то умирает за людей, но не за толпу. Кто-то умирает из любви к Человеку, если тот – краеугольный камень Общества. Каждый умирает только за то, ради чего он жил».

Французы, не имея ничего, ради чего стоило бы жить, кроме своего индивидуализма и их мелких интересов, отказались бороться и в 1939-м, и в 1940-м. Не было Души, чтобы вдохнуть ее в глину, не было активизирующего фермента, чтобы оживить бесформенное тесто, – выходит, в итоге не было и людей. Личность принесли в жертву накоплению знания. Дух осушился резким ветром критиканствующего интеллекта. Лишенная всякого альтруизма, жизнь страны стала слабой и дряблой, ее внутреннее размышление превратилось в чахлого калеку.

Но то, что было истинно для Франции, было истинно из-за своего универсального значения. Когда дух умирает, человек обречен, он становится простой единичной субстанцией существования. Поскольку, если «Натуральный человек» Руссо – миф (а в этом Сент-Экзюпери оставался глубоко убежден), все равно в каждом индивидууме томится от бездействия жар-птица (образ, используемый в одной из его записных книжек) в ожидании, пока ее освободят из оков. Но птицу нельзя освободить, просто открыв некую волшебную створку окна. Стены темницы не разрушатся от некоего трубного гласа. Самый легкий путь на волю – через аркадскую идиллию «естественного совершенства человека» – не ведет к выходу, только в тупик. Марксисты, как и анархисты, всего лишь жертвы того же самого близорукого мифа об «отмирании государства», представляющего собой лишь усиленную форму коллективного и типично тевтонского антиобщественного предрассудка Руссо. Но жертвы его – тоже вечные оптимисты, продолжающие тучнеть подобно паразитам на риторических иллюзиях последних двух столетий. Истина в том, что современные политические деятели и экономисты стремятся так отчаянно игнорировать тот факт, что находящееся в бедственном состоянии материальное благополучие людей ближе им, чем любое искусственно созданное ощущение счастья. Райский сад может быть для нас недосягаемым мифом, но змей и яблоко, скорее всего, находятся среди нас, это реальнее, чем прежде. И никакое искушение не может стать более коварным, чем погоня за счастьем, которое современный мир стремится выставить как «самую главную цель» и «предел мечтаний» человеческого существования.