Анти-Ахматова - читать онлайн книгу. Автор: Тамара Катаева cтр.№ 166

Все несчастье Л. Н. Гумилева в том, что он — сын двух поэтов-неудачников.

Письмо М. Ф. Хвана — В. В. Струве.

Эмма ГЕРШТЕЙН. Мемуары. Стр. 328

Литератор — почтенное ремесло; поэт, если он не стал великим, — неудачник. Разве нужно иметь какое-то необыкновенно развитое чутье, большее, чем у культурного человека М. Ф. Хвана, чтобы увидеть, что Анна Ахматова (равно как и муж ее Николай Гумилев) — не великий поэт? Но Анна Ахматова положила жизнь на то, чтобы создать себе определенную репутацию, и стучащемуся — вору! — отворили.

Традиционная версия — прямо противоположная: Лев Гумилев, сам по себе никто, страдает за знаменитых отца и мать.

Чем больше несчастья Льва Николаевича — тем большее признание славы Анны Андреевны. В этом торге она участвовала, не вдаваясь в сопереживание страдательной стороне.

Знаки признанного величия она внимательно учитывала, удовлетворенно оценивала на глаз, эффектно щелкала костяшками на счетах.

Я зашла к ней прямо из поликлиники после довольно болезненной процедуры. «Как вы терпите?» — участливо расспрашивала Анна Андреевна и, как всегда, без всякого перехода прочла еще два новых стихотворения. Одно на падение Парижа и другое о бомбежке Лондона. Я была ошеломлена, опустила голову, уткнувшись лицом в стол. «Не притворяйтесь, что вы плачете», — сказала она, скрывая под иронией удовлетворенность произведенным впечатлением.

Эмма ГЕРШТЕЙН. Мемуары. Стр. 282

Но самая большая бестактность была совершена им с самого начала. Анна Андреевна, чуть только Оксман поздоровался с нами, протянула ему экземпляр «Реквиема» и сказала: «Пойдите туда, к окну, сядьте за стол и прочтите. А мы тут с Лидией Корнеевной будем сидеть тихо, как мыши». Мы не сидели тихо, как мыши, мы потихоньку разговаривали, по Юлиан Григорьевич, к моему глубочайшему удивлению, ЧИТАЯ СТИХИ, — впервые читая «Реквием»! — подавал от окна реплики и участвовал в нашей беседе… Анна Андреевна относилась к этому кротко.

Л. К. ЧУКОВСКАЯ. Записки об Анне Ахматовой. 1952–1962. Стр. 564

Она просто чувствовала, как собака: кто ей даст отпор, а кто — замрет, пораженный ее величием.

«Вы заметили, что случилось со стихами Слуцкого о Сталине? Пока они ходили по рукам, казалось, что это стихи. Но вот они напечатаны, и все увидели, что это неумелые, беспомощные самоделки. Я боялась, с моим «Реквиемом» будет то же. Перепечатала и стала показывать. Показала Андреевым. Нет, плачут».

Л. К. ЧУКОВСКАЯ. Записки об Анне Ахматовой. 1952–1962. Стр. 565

А Оксман нет. А какой цинизм в этом голливудском приеме по выжиманию слез! Интересно, Иосиф Бродский плакал или нет? Но уж во всяком случае, он — не мог не чувствовать, что написано для того и так, чтобы выжать слезу.

Потом пришла не то портниха, не то просто какая-то дама продавать ей летнее пальто. Одергивая на Ахматовой полы, она говорила: «Только зад вам короток, а перед в самый раз. Я как услышала «Ахматова», я прямо села. Ведь вот, например, Пушкин: «Зима!.. Крестьянин, торжествуя» — больше я ничего не помню. А ваши все стишки знаю наизусть. Про сероглазого короля очень красиво. Да, зад придется выпустить, а перед в самый раз. Я у одной видела: вы на карточке нарисованы с челочкой, молодая, очень пикантно»…

«Я рада была тогда, что вы ушли. Мне казалось, вы ее сейчас ударите».

Л. К. ЧУКОВСКАЯ. Записки об Анне Ахматовой. 1952–1962. Стр. 115

А за что? Разве «Сероглазого короля» написала эта дамочка?

В Пролеткульте читал каким-то замухрышкам и горничным об Анне Ахматовой — слушали, кажется, хорошо!

К. И. Чуковский.

ЛЕТОПИСЬ ЖИЗНИ И ТВОРЧЕСТВА. Т. 2. Стр. 18

Анне Андреевне не понравился мой ответ. Она произнесла поучительным голосом: «Я пишу для людей. Для людей, Лидия Корнеевна, а не для себя».

Л. К. ЧУКОВСКАЯ. Записки об Анне Ахматовой. 1952–1962. Стр. 367

Это так.

Чуковская разбирает стихотворение Ахматовой.

Ахматова («природа» для нее — это свято): «Вы хотите сказать, в любой беде героиню утешает природа?» — «Не только природа. У вашей героини существуют разные способы превращать в праздник любую беду, оскорбление, обиду». — «Вы напишете об этом когда-нибудь?» — спросила Анна Андреевна неожиданно жалобным голосом.

Л. К. ЧУКОВСКАЯ. Записки об Анне Ахматовой. 1963–1966. Стр. 146

Как может поэта интересовать, будет ли когда-нибудь растолковано его творчество — в писаном виде, единственно правильным образом, так, чтобы в газете можно было напечатать…

Она говорила про те знаменитые свои книги, которые научили женщин изъявлять свои чувства, что это — ее юношеские стихи. Вот это интересно. Эти «Четки», «Anno Domini», «Белая стая» она рассматривала как юношеские стихи, потому что в зрелом возрасте она стала писать на другие, более значительные темы.

В. Е. АРДОВ в записи Дувакина. Стр. 147

Даже и в зрелом возрасте она не поняла, что не в темах дело. С какой покорностью все превозносят значительность ее тем!

И от этих тем не осталось ничего, кроме, как говорила Цветаева, «содержания». Заодно и ей самой, на ее смерть, написано содержательное стихотворение. Куда как значительна тема: смерть Марины Цветаевой. И вот развитие темы:

Вполне сравнимо с тем, как на траурном митинге где-нибудь в заводоуправлении скорбные рабочие читают стихи собственного сочинения о безвременно умершем товарище. Немного слишком назойливо о том, как покойный их лично выделял, любил, жалел, понимал и пр.

«Пролог».

Там ведь все таинственно и загробно, и многозначно…

Л. К. ЧУКОВСКАЯ. Записки об Анне Ахматовой. 1963–1966. Стр. 168

Каждый знает себе цену. Замечательно, что гений знает, что он — гений. Как правило, этого знания самого по себе ему достаточно. Анне Андреевне требовался еще и ценник с точно проставленной стоимостью. Она не допускала снижения котировки ни насколечко, следила очень ревностно.

Забавный и живописный оборванец, Валя Катаев, предложил мне пари: кто скорее — я или он — завоюем Москву. От пари я отказалась, потому что Москву завоевывать не хотела, разве что написать дюжину натюрмортов. У меня уже тогда было полное равнодушие к паблисити и деятельности, я думаю, под влиянием Мандельштама. У него было четкое ощущение поэзии как частного дела, и в этом секрет его силы: перед собой и для себя звучит только основное и глубинное. Хорошо, если оно окажется нужным людям. Мандельштам сам не знал, кто он и какова его глубина, и по этому поводу не задумывался.