Река без берегов. Часть вторая. Свидетельство Густава Аниаса Хорна. Книга первая - читать онлайн книгу. Автор: Ханс Хенни Янн cтр.№ 215

Мне было стыдно; но любви я не чувствовал. Я произнес над Николаем немое благословение; этим все и ограничилось.

Мое молчание, видимо, начало ее тяготить. Она снова заговорила:

— Через полчаса я буду его кормить. Может, тебе доставит радость присутствовать при этом.

У меня не было причин, чтобы отказаться. Но я не любил Николая. Я его еще не любил. Может, я и был ему отцом; но теперь он включен в другую семью. Его мать вынесла свой приговор, сочтя, что я не проявил себя как настоящий защитник. С той поры я очень сильно изменился. Гробы должны быть вынесены. — Я чувствовал себя так, будто вообще потерял дар речи.

— Никто мне не говорил, что ты обо мне тоскуешь, и все же это столь очевидно, — вдруг сказала Гемма с налетом сердечности в голосе.

Я теперь понял, что она истолковала мое поведение упрощенно. Допущенная ею ошибка легко объяснима. Я не стал ее разубеждать. Да она, скорее всего, и не ждала ответа.

Николая подняли из кроватки. Он немного покричал. Его освободили от влажных пеленок, завернули в новые. Потом Гемма двумя быстрыми движениями обнажила свои груди, и хнычущее личико младенца приняло выражение, соответствующее процессу сосания. Рот округло сомкнулся вокруг темного соска. Николай зажмурился от удовольствия. Я смотрел на Гемму. Под воздействием великой умиротворенности лицо ее расслабилось. Я почувствовал себя опустошенным и лишним.

Помолчав еще какое-то время, я наконец принудил себя что-то спросить:

— А как обстоят дела между тобой и Эгилем?

— Ты мог бы и сам догадаться. — В ее взгляде сверкнула гордость.

— Откуда же мне знать.

— Мы счастливы друг с другом, — сказала Гемма (как мне показалось, цинично).

— Что это значит, «счастливы»? — спросил я.

— Мы любим друг друга с такой невыразимой… не знаю, как сказать. Невыразимо любим друг друга… Боюсь, что даже слишком. — Именно так она и сказала.

Я промолчал. Я понял теперь, что для меня Гемма изменилась до неузнаваемости.

— — — — — — — — — — — — — — — — — —

Тутайн купил бельгийскую кобылу-трехлетку, жеребую. Роскошное животное — цвета корицы, с черной гривой, черными чулками и черным хвостом.

Продемонстрировав ее мне, он сказал:

— Она поедет с нами.

Это была его последняя торговая сделка. Упряжная лошадь и коляска теперь тоже переселились на новый хутор. Тутайн рассчитался с Эгилем. Он ему ничего не подарил. А свой капитал из общей кассы забрал. Сказав, что деньги ему понадобятся для другого. Зато Тутайн совместно с Фалтином дал поручительство за Эгиля, чтобы тот мог взять в банке необходимую ссуду. Дальше все будет зависеть от самого молодого человека: докажет ли он, что чему-то научился у прежнего владельца фирмы. Начинать ему предстоит не с пустого места, ведь окрестным крестьянам его лицо знакомо…

В начале декабря мы наконец отправились в путь. Никто из друзей не знал ни дня и часа отъезда, ни пункта нашего назначения. Мы исчезли, не попрощавшись, как исчезла в начале года вдова Гёсты.

Мне вспоминается Йоль, который мы, два чужака, отпраздновали в гостинице маленького портового города на острове Фастахольм. Этот остров тогда еще не был нашей родиной. (Имя города мы забыли еще прежде, чем настало утро. Но потом мы мало-помалу узнавали его улицы и дома, эти низкие фахверковые дома цвета известки и дегтя или оттенка «флорентийский красный», и лица людей, и различные тамошние учреждения, и профессии или занятия местных жителей, и маленький рыболовецкий флот. Отель назывался Ротна. Но Ротна — это еще и сам город. Ротна — его гавань. Ротна — банк. Ротна — фамилия многих светловолосых или темноволосых ребятишек. Ротна — табачная и винная лавка. Ротна — заведение мелочного торговца. Ротна — судостроительная фирма. Ротна — городская газета и ее главный редактор Зельмер.) Привезенный нами домашний скарб пока что хранился в одном из сараев у причала; кобылу мы пристроили в гостиничную конюшню. Где-то на дальнем плане гранитные холмы этой омываемой морем земли раскинулись под низкими облаками, окутанные их влажной дымкой и соленым туманом. Мы этого пока не знали. Здешние леса и ущелья до сих пор оставались для нас только грезой: грезой о том, что какая-то их часть со временем станет нашей собственностью. И все-таки: вряд ли я когда-либо переживал дни, которые могу считать более ценными, чем эти. Мы ведь тогда оставили за плечами буквально всё. Последние узы, еще соединявшие нас с людьми, распались. Мы больше не считали, что должны отчитываться в своих поступках перед кем бы то ни было. Мы не собирались браться за что-то новое, а хотели только безопасности и соблюдения принципов, связанных с нашим давним заговором; хотели принимать время, отмеренное нам время, как ежедневный насущный хлеб. Хотели, пусть и несовершенным образом, решать встающие перед нами маленькие задачи. Быть добрыми к животным. И не мешать людям оставаться такими, каковы они есть, — потому что никакого прогресса не существует.

Может, поначалу мы и показались хозяевам гостиницы подозрительными. Но ни к каким серьезным последствиям это не привело. Хозяева в любом случае отбросили бы свои подозрения, привыкнув видеть нас каждый день. То, что когда-то представлялось нам важным, уподобилось облетевшей листве. Если бы в тот момент нами не овладела меланхолия, мы поистине были бы спасенными. В гостевой книге мы записались как барышник и композитор. Само указание на эти профессии обезоруживало нелепые домыслы. — Итак, мы сидели возле теплой печки в большом, выкрашенном темно-зеленой краской гостиничном номере. Как если бы мы завершили очень долгий, утомительный труд — возведение храма, выкорчевывание леса, изменение русла реки; или как если бы были усталыми рабочими, сбросившими свою ношу после окончания строительства Китайской стены, которое длилось много десятилетий: с таким чувством мы теперь отдыхали. Мы загромоздили весь стол коробками с разными сладостями и наслаждались этими лакомствами. Мы пили пунш. Горели свечи в гнутых оловянных подсвечниках. Тишина между нами была не менее очищающей, чем доверительный диалог. Мы обрели покой; и даже время здесь двигалось очень медленно, как улитка.

Чтобы облегчить понимание комментария, я попробую представить пестрый мифологический мир трилогии более обобщенно-наглядно — с помощью двух известных изображений (может быть, знакомых и Хансу Хенни Янну).

Первое — иллюстрация к «Изумрудной скрижали», сделанная швейцарским гравером Маттеусом Мерианом Старшим (1593–1650) в 1618 году. Гравюра (см. с. 894 ), собственно, представляет собой мандалу, она разделена двумя пересекающимися перпендикулярными осями, а центр ее образуют концентрические круги. Вся верхняя половина — незримый для человека космический мир. «Наверху большее по размерам Солнце Единого Ума, лучи которого объемлют всю Вселенную, поднимается позади небесного Солнца» (я цитирую здесь и далее пояснения к гравюре Денниса Уильяма Хаука: Hauck, в Интернете). В этой верхней половине мы видим, в овалах, имя Яхве, символы Иисуса Христа (Агнец) и Святого Духа (голубь), а также сонмы ангелов.