Река без берегов. Часть вторая. Свидетельство Густава Аниаса Хорна. Книга первая - читать онлайн книгу. Автор: Ханс Хенни Янн cтр.№ 210

— Тебе следовало бы сообщить об этом доктору Бострому, — сказал я встревоженно.

— Я пока не сошел с ума! — донесся ответ из залы. — Плохо уже то, что он застал нас в постелях… Я только одного не пойму: как это дверь… Впрочем, конечно, ее оставил открытой Хольгер… А кстати, где он сам?

— Он, наверное, воспользовался паузой… и проводит время с какой-нибудь девицей… — сказал я.

Пришел грум и принес нам из городского отеля готовый обед, два стакана шнапса и две бутылки портера. Грум запел. Мы с удовольствием пообедали. Потом Тутайн соскочил с постели, кое-как собрал посуду, вынес ее в контору и заодно запер входную дверь. Когда он вернулся, я понаблюдал через щель в двери, как он рассматривает повязки на своих руках и трясет головой, словно пес, которому в уши попала вода. Потом он снова лег, и я услышал, как он сказал:

— Я по-настоящему счастлив, хотя пока и не способен это чувствовать.

Наутро я встал с постели. Непривычное приятное чувство, будто пряная приправа, услаждало мою кожу. Неистребимая уверенность, что все будет хорошо, позлатила усталость, которая все еще сковывала руки и ноги. Мне вспоминались — что, собственно, сообщало грустный оттенок моим мыслям — всевозможные мелодии. Я и опомниться не успел, как уже сидел над нотными листами, сознавая, что в моих последних композициях, еще полностью присутствующих в сознании, необходимо кое-что исправить. Я испытывал сильнейшее искушение взять чистый лист нотной бумаги и записать парочку новых идей. Я с большой неохотой поддался доводам разума, подсказывавшего, что сейчас такую затею лучше оставить. Уж не знаю, на какие подвиги я сподобился бы, если бы необъяснимая телесная слабость не препятствовала мне буквально во всем. В конце концов я оказался достаточно заботливым, чтобы позаботиться о Тутайне, который до сих пор спал. Я наспех сварганил какой-то завтрак и принес это ему в постель.

Он проснулся.

— Жизнь, значит, продолжается, — произнес он, явно не без усилия.

— Да что с тобой? — разочарованно спросил я.

— Я много чего видел во сне, — сказал он. — Видел ужасные вещи. Мне встретились по меньшей мере сотня знакомых и друзей, дюжина капитанов и штурманов и множество матросов. Большинство из них было с подругами. Мне приходилось разговаривать с ними. И я вдруг понял, что я их вообще не знаю, что они просто морочат мне голову, рассказывая о будто бы связывающих нас дружеских отношениях… Все они наверняка только призраки с одного океанского парохода, который погрузился в морскую пучину со всеми потрохами: мужчинами, и мышами, и каким-то количеством дам… Подобные вещи уже случались со мной в моменты беспомощности. — И он прибавил бездонную фразу: — Такие сны смущают. Они проходят сквозь нас, как рентгеновские лучи.

Я ничего не мог ему возразить, да и не хотел. Только бросил короткое:

— Поешь!

— Хороший совет, — сказал он, — но я не голоден.

— Надеюсь, ты не заболел? — спросил я. И сразу барьер леденящего отрезвления притормозил поток моей жизненной энергии, вновь обретенной. Лишь гораздо позже я ощутил замешательство и страх.

— Нет, я здоров, — сказал он. — Собственно, я по-настоящему счастлив, только пока не способен это чувствовать.

— Вчера ты уже говорил это, — откликнулся я.

— Из чего ты можешь заключить, что так оно и есть, — убежденно произнес Тутайн. — Впрочем, мне кажется, меня сейчас стошнит, — прибавил он жалобно и тут же начал давиться блевотиной.

Приступ быстро прошел; но повторялся еще два раза, прежде чем Тутайн решился отхлебнуть глоток кофе.

— Я, собственно, не понимаю… — пробормотал он, тяжело ворочая языком. — Мне очень хорошо; но я не нахожусь в реальном мире.

Я постоянно вижу сны. Сны, которые я смотрю с открытыми глазами, послушны мне и красивы — послушнее и красивее, чем те набеги умирающих или уже умерших, о которых я тебе давеча говорил. Я теперь совершенно отчетливо вижу сквозь свою кожу. Так, как когда-то увидел тебя на французской картине. Я вижу — здесь и сейчас — ангела, ангела цвета «английский красный», каких Жан Фуке нарисовал на картине, где Агнес Сорель, знаменитая возлюбленная Карла VII Французского, представлена в образе Девы Марии. Ангелы на этой картине отчасти синие и отчасти красные, так изображается в книгах по анатомии схема нашего кровообращения ^{448} . Но сквозь свою кожу я вижу только красное: пряжу, которая исходит из сердца и проросла сквозь меня, словно корневище, пронизывая все мое тело пучками кровеносных сосудов; и, приглядевшись к этой пряже пристальнее, я вдруг осознаю: ТЫ еси.

— Давай, ешь! — повторил я еще раз, грубо.

— Я боюсь, что разрушу в себе этот образ, если буду есть, — сказал Тутайн тихо, — потому что тогда к нему примешается желудочный сок. — И прибавил: — Я думаю, ты меня не понимаешь. Я чувствую больше, чем способен выразить в словах. Мои представления — чудовищно сладостные и разрушительные… Однако ты хочешь сохранить мою жизнь. Хорошо, тогда я съем что-нибудь.

Он начал есть.

Хотя теперь Тутайн ел, мой страх — что он, быть может, действительно болен — усилился. Тревога побуждала меня мучить его расспросами. Это привело лишь к тому, что Тутайн наконец осознал, как сильно он нездоров, и стал предпринимать отчаянные попытки доказать мне обратное. Он покинул постель и перебрался в кресло, но и заснул там.

Когда пришел доктор Бостром — чтобы вытащить нам зажимы, стягивающие края ранок, — обнаружилось неожиданное. У Тутайна в этих пустяковых ранках образовался гной. Доктор неодобрительно покачал головой и наложил ему новые повязки.

— Какая-то малость в вас воспротивилась нашему эксперименту, — сказал он деловым тоном.

— Вы даже не представляете, насколько помолодевшим я себя чувствую, — ответил Тутайн (прежде слышавший подобную фразу от меня). Немного гноя… — вы знаете не хуже, чем я, что ничего страшного в этом нет. Просто от соседа по койке мне досталось слишком много белых кровяных телец, и теперь они стремятся выйти наружу.

— Вы неглупый человек, — сказал доктор Бостром, — но объяснение ваше негодное.

— — — — — — — — — — — — — — — — — —

У нас не получилось сбежать от доктора. Тутайн не чувствовал себя готовым к путешествию. К счастью, оказалось, что он, собственно, не болен, а только физически ослаблен и непостижимым образом отрешен от всякой действительности и от ответственности. Слушая его речи, можно было подумать, что он переживает чудесный душевный подъем. Однако, присмотревшись к нему пристальнее, я прочитывал в его больших беспокойных глазах, что он страдает. Какая-то недоступная сознанию часть его тела страдала. У меня же, после того как усталость первых дней прошла, осталось такое богатое ощущение собственного достоинства, уверенности и свежести, какое лишь в юности изредка переполняло меня — когда, например, я сидел в театре и там разворачивалась оперная увертюра, с темными пьянящими колебаниями, или когда диалоги в драме красиво или ожесточенно — но, в любом случае, неотвратимо — сгущались в бурю человеческих душ, в триумф зла, в безбожную трагическую действительность, где добро пытается утвердить себя в одиночку и в этом языческом одиночестве угасает, словно незащищенное пламя свечи, вынесенное из дому в грозовую ночь… Я в те минуты думал, что и от меня, стань я создателем художественных произведений, могло бы исходить что-то наподобие такого величественного действа — звуки или слова, некое предложение людям, исповедание веры. — И вот теперь, после стольких лет, это ощущение, это юношеское ощущение уверенности в себе появилось снова, как будто оно никогда и не исчезало, не подавлялось. Да, я опять был молод; я чувствовал эту струящуюся радость. Я разбил темницу своего духа, я снова начал записывать ноты. Мое бытие уподобилось периодически изливающемуся источнику.