Река без берегов. Часть вторая. Свидетельство Густава Аниаса Хорна. Книга первая - читать онлайн книгу. Автор: Ханс Хенни Янн cтр.№ 126

Керосиновые лампы горят в обеих лавках с утра и до вечера. Тепло и немного желтого света… душа нуждается в них. Но почему, собственно, эти лампы постоянно чадят? Почему никто не прикрутит фитиль, как положено, чтобы свет был без копоти? Или леность уже настолько распространилась, что все руки будто оцепенели? И чад никому на нервы не действует?.. Час за часом, день за днем, неделю за неделей мужчины бездеятельно стоят перед прилавком и наблюдают, как Олаф, или Пер, или помощник Олафа, или сын Пера обслуживает тех немногих посетителей, которые пришли сюда, чтобы что-то купить: взвешивает для них соль или муку, отмеряет набивной ситец, демонстрирует галстук, обмотав его вокруг кулака, достает из красно-глянцевой коробки ботинки, с гордостью показывает фаянсовую посуду и бокалы, новым карманным ножом кромсает бумагу, чтобы убедить покупателя в высоком качестве стали, искусно заводит часы-луковицу в никелированном корпусе, устанавливает нужное время и заставляет часы тикать, с важным видом делает записи в какой-то книге… Эта книга — священная книга данного торгового заведения, свидетельство никогда не прекращающегося товарооборота, — обычно красуется на особом пюпитре в конторе. Дверь туда почти всегда распахнута настежь. Если в какой-то день она все-таки закрыта, можно предположить, что за дверью вершатся тайные дела. Либо приехал торговый агент… Либо кого-то из постоянных покупателей хозяин пригласил распить полбутылки шнапса… Торговые агенты всегда навещают своих клиентов. А их здешние клиенты — владельцы лавок Петер и Олаф. Агентам найдется что сообщить в связи с тем или другим тайным поручением, которое они получили во время последнего визита. Олаф — холостяк, которому едва исполнилось тридцать, — особенно падок на грубо-наглядные тайные товары и непристойные россказни. Он думает, что если держит в руках нехорошие фотографии, сможет почувствовать таинственное притяжение большого города: обаяние греха, который, как ему мнится, там слаще или разнообразнее, чем здесь. И действительно, Ванген мог бы предложить ему только живую натуру, а не запечатленное в виде картинок предательство по отношению к плоти, не этот развращающий эрзац.

Свои товары представители городских торговых домов всегда выставляли в одном из помещений отеля. Там мерцала всякая мишура; швейные изделия из некачественных тканей имитировали элегантность и общемировую моду; или изготовленные промышленным способом пищевые продукты третьей категории лживо выдавали себя за товары первого класса.

— — — — — — — — — — — — — — — — — —

А благочестивые ханжи, которые внезапно возненавидели Пера Эйде, потому что его сын стал любимцем пастора, — героически убежденные в своей правоте, быстро увлекшиеся планами мести или, наоборот, сомневающиеся, грехи которого из двух лавочников хуже, — создавали преимущества в конкурентной борьбе то для одного, то для другого заведения. До окончательного поражения одного из них дело так и не дошло. Тому препятствовали запутанные многосторонние связи. У Пера Эйде, к примеру, торговля козьим сыром была налажена лучше, чем у Олафа. Этим Пер привлек к своей лавке большинство крестьян. И потом, разве мякоть его вяленой трески не бывала всегда белее, чем у Олафа? — Они соперничали друг с другом. Вели борьбу, о которой говорят, что она-де идет на пользу потребителям. И в это можно было бы поверить, если бы торговля — в любом случае — не прибегала к помощи лжи.

* * *

После первых ошеломительных для меня недель в Уррланде я принял решение: начать работать. Властный, беспощадный облик здешних скалистых гор, которые давали нам воздух для дыхания, заставлял нас испытывать вполне земную тревогу. Мне порой казалось, что со снежных полей на серых гранитных склонах сыплется горькая соль. Зато в этом пейзаже, где господствовали скалы и вода, не было ничего унизительного для человека — кроме разве что изувеченных берез, но мы узнали их тайну только полгода спустя.

Здешних людей мы тоже еще не знали. Мы не понимали их языка и выкручивались из неудобного положения, как другие приезжие господа: разговаривая по-английски. Может показаться удивительным, что английский — наряду с местным диалектом, слегка измененным ланнсмолом ^{281} , — здесь употребительнее, чем язык столичного Осло. Разгадка в том, что английский посланник уже много лет проводил в Вангене летний отпуск, а его сиятельство не мог, да и не хотел снизойти до чужого языка — он говорил только на своем. Правда, ленсман, столь любезно предоставивший в распоряжение посланника красивейший дом в Вангене, английского не понимал; да если бы и понимал, не стал бы им пользоваться: его гордость и богатство были достаточно велики, чтобы посланник сделал ради него исключение и маленько отступил от своих принципов и привычек. Как бы то ни было, можно предположить: медленно вызревавший конфликт, который несколько лет спустя так далеко развел этих двух людей, что посланнику пришлось переселиться в отель, подпитывался языковой нестыковкой… Совсем иначе повел себя пастор. Поскольку посланник уже в первый свой приезд вскоре после прибытия в Ванген нанес визит пастору, тот постарался овладеть английским и его знания с каждым годом совершенствовались. В итоге он стал верноподданническим другом весьма почитаемого им английского виконта. (Эта искривленная, то есть унизительная для одной из сторон, дружба позже увенчалась тем, что посланник пожертвовал в средневековую церковь Вангена новое витражное окно.)

Ленсман, наверное, накопил много разных наблюдений, прежде чем обозвал нашего церковного пастыря именно Точилом. Он даже поверхностно объяснил, что имел в виду: точило, дескать, постоянно вертится и от своего верчения умаляется.

Элленд Эйде, владелец отеля, в молодости какое-то время исполнял обязанности слуги при английском джентльмене ^{282} . (У него была полноватая роскошная фигура и, даже в старости, красивое, всегда гладко выбритое лицо — за исключением тех случаев, когда он на несколько дней или на неделю запирался в каком-нибудь номере, чтобы в одиночестве предаваться пьянству.) Поэтому никого не удивляло, что он не только подписался на «Лондон иллюстрейтед ньюс», но и с насмешливым благоговением читает эту газету. — Здешние люди, которые много лет назад эмигрировали, а потом вернулись, уже как наполовину американцы, лишь возвращались к приятной для них привычке, когда украшали свою повседневность английским языком. Даже почтовый секретарь Гйор, который, хоть он и происходил из хорошей семьи (так мне рассказывали), некоторое время шатался по морям, занимая самые низкие должности (камбузного юнги, я полагаю), одновременно с повышением социального ранга улучшил и свой портовый английский.

Лишь постепенно люди, которым предстояло быть нашими соседями в ближайшие годы, обретали для нас конкретный облик, свой собственный. А наше предварительное мнение о них таяло с каждым новым словом, которое становилось для нас понятным, с каждым поступком, смысл которого нам открывался. Но поначалу было лишь это парализующее чувство ошеломленности. Как если бы мы попали в чуждое нам настоящее уже затонувшего времени. Все, что мы видели и слышали, существовало, отвернувшись от нас, то есть нас это как бы и не касалось ^{283} . Мы чувствовали себя до такой степени совершенно одинокими, как если бы ходили среди мертвецов или как если бы сами были этими мертвецами среди живых. Моя память уже давно отвернулась от того первого беззвучного гула грандиозного ландшафта, в котором облака казались обрушившимися сверху белыми первозданными мирами, а люди были грубее и чище, чем в нашем заурядном времени. Позже они, эти люди, стали для нас более зримыми, телесными — а облака обернулись туманом, который может сгуститься и над другой землей. Наша душа вовсе не крепнет, когда сталкивается с духом Природы. Потому что страх перед правдой, которую мы с нашей ограниченностью способны постичь (наверняка имеется и другая, в конечном счете даже более мягкая), слишком велик. Но наши глаза привыкают к новому образу форм и вещей, и даже легко привыкают, как наши уши привыкают к новой мелодии, пусть и весьма своенравной. Насколько мы беззащитны, настолько же надежно укрытыми можем себя почувствовать, если с незримым смирением будем дивиться совокупному облику сотворенного мира и если в такое созерцание вольется еще и единство наших невыразимых мыслей и таинственных откровений. — Мы лишь изредка можем почувствовать себя той ничего не решающей малостью, которой являемся или которая присутствует в нас.