Река без берегов. Часть 2. Свидетельство Густава Аниаса Хорна. Книга 2 - читать онлайн книгу. Автор: Ханс Хенни Янн cтр.№ 88

— Еда остынет! — заметил он и продолжил, наклонившись ко мне: — Я надеюсь, тебе понравится, хотя эти печенки выросли в животах у живых существ. То великое преображение, в котором мы, цивилизованные люди, нуждаемся, чтобы преодолеть свое отвращение, в данном случае уже свершилось. Жизнь была разрушена, форма — взорвана, кровь свернулась, на все это натянули маску приготовления и сервировки; то, что мы видим сейчас, — превосходное и полезное кулинарное блюдо.

Мы поели, выпили. Стараясь отделаться от тревожных мыслей, я, кажется, выпил слишком много этого деликатного, благословенного вина.

— Большинство людей ничего не знают о Леонардо, — заговорил он снова. — Они мыслят как те дикари, пожирающие людей. Ты мне как-то рассказывал, что даже при самом маленьком доме на этом острове есть свинарник и что одну свинью всегда откармливают к празднику Йоль. Пока животное становится толще и толще, дети говорят: «Какая миленькая свинка, как дружески она смотрит на нас своими голубыми глазенками!» — Когда же наступает день убоя, дети тянут и пинают свинью, чтобы скорее выволочь из закута. Они помогают связать ее, уложить на нары. И со сладострастным воодушевлением наблюдают, как забойщик надрезает слой жира на подгрудке, чтобы потом ножом, напоминающим волчий зуб, перерезать шейные кровеносные сосуды. Криков свиньи дети вообще не слышат. Они подставляют ведро, чтобы собрать кровь. Когда туша уже висит на крюке — разверстая, как лопнувшее чрево Иуды ^{201} , — их руки поспешно обдирают жир с кишок. Они говорят: «Это наша свинья!» — И: «Наша свинья очень жирная. Она была хорошей свиньей». — А позже, когда все сидят за столом и пожирают первые дымящиеся кровяные колбасы, они говорят: «Это была милая свинья. Она, конечно, очень благодарна, что мы сами едим ее, а не продали какому-нибудь забойщику. Ведь правда, свинья благодарна нам за это?» — Дети не бывают другими. И взрослые в этом смысле ничем не лучше детей. Так устроила Природа. Я буду наслаждаться едой до тех пор, пока не утрачу желания жить…

Таковы его мысли, таковы мои мысли. В наше время некоторые люди именно таким образом рассуждают о пище. Это не мятеж. Это лишь констатация определенных фактов. — Но чем дольше Аякс говорил, тем больше я убеждался, что его слова все-таки отличаются от тех слов, которые мог бы произнести Тутайн, если бы он — вместо Аякса — присутствовал на этой трапезе и излагал мне такого рода мысли. Мне не хватало сейчас удивительной доброты, которая выражала саму сущность Тутайна и смягчала произносимые им слова, как бы они ни звучали. Мною овладело ужасное смятение, когда я невольно подумал о том, что горькое учение, прозвучавшее только что из уст Аякса, проникнуто сладострастным удовольствием от жестокости. Я тотчас отогнал эту мысль. Склонился над тарелкой и поспешно принялся за еду.

— Тебе это нравится, — заметил Аякс.

Миг, когда у меня зародилось подозрение, пролетел. Я улыбнулся. В ту же минуту случилось вот что: Эли поднялся со своего места на ковре и лег у ног Аякса. Никогда прежде такого не случалось. До сих пор подобные выражения доверия и привязанности предназначались только Тутайну. Теперь пес как бы сделал заявление — несомненно, после неизмеримо долгого периода душевных колебаний. Я замер. В моем сознании смешивались радость, изумление и ревность. Можно было не сомневаться, что Эли к своей демонстрации относится совершенно серьезно. И действительно: когда Аякс встал со своего места, чтобы сходить на кухню, Эли тоже поднялся и улегся — вдали от меня — поблизости от печки. Когда Аякс вернулся, пес занял прежнее место возле его стула.

Неужели Эли забыл Тутайна? Или его воспоминания настолько запутались, что он принимает одного за другого? Или он обнаружил между ними какое-то сходство? Почуял знакомый запах, излучение, ауру — так же как и я в произнесенных недавно словах уловил, как мне показалось, эхо другого голоса? Или теперешнее поведение пуделя является следствием долгого тайного испытания, которому он подверг Аякса и которое как раз сейчас закончилось? — Я не понимал пса. После того как его хозяин окоченел, он вел себя со мной очень сдержанно. Редко подходил ко мне и позволял, чтобы я его погладил. В его еще не помутневших темных глазах читалась невыразимая боль — ощущение покинутости, сломанная любовь, жалоба на Тутайна, который ушел и не вернулся. Нежность двух существ друг к другу, взаимное притяжение их душ, которое не выражалось в конкретных поступках и было неразличимо для чужих глаз, — все это потеряло действенность в результате смерти. Непостижимое разрушение мирового пространства… Любить труп, как любил его я — преодолев свои прежние представления или призвав их на помощь, — такого Эли не мог. Ведь для него Тутайн был не телом, а некоей благотворной теплой силой: прибежищем для его души, объектом собачьего поклонения, солнцем доступного для него простого бытия. Лишь мало-помалу Эли решился на своего рода товарищество со мной. Почти против воли… или потому, что изнемог от боли и печали, Эли завел себе привычку спать у меня в комнате, возле моей кровати. Из пепла тоски лишь изредка пробивалось наружу сердечное пламя нашей взаимной привязанности. Эли не мог забыть Тутайна. Он не забыл его и когда появился Аякс. Пудель вообще не обращал внимания на чужака. Как если бы Аякс был пустым местом, так вел себя по отношению к нему пес. Он не смотрел на него, не обнюхивал, не прислушивался к его шагам. Не выражал в его присутствии ни радости, ни вражды. Эли хранил бессмысленную верность Тутайну. — Да, но теперь все переменилось. Почти ослепшие собачьи глаза будто пытались ощупать облик пустоты, уши прислушивались к шагам человека, как если бы от ударявших по полу подметок исходил знакомый звук. Морда приподнялась, как могла бы подняться в теплый летний день навстречу солнцу.

Сам же Аякс совсем не обращал внимания на пса. По крайней мере, не придавал его поведению никакого значения. Лишь ближе к концу трапезы произнес: «Ты здесь, Эли?» И собака, услышав эти слова, робко вильнула хвостом.

Поведение пуделя преобразило меня. Мое доверие к Аяксу возросло. Произошла, можно сказать, метаморфоза, значимость которой я не могу оценить. Все случилось за считаные секунды. И после мне стало казаться, будто Аякс, этот новый человек, знаком мне с незапамятных пор. Свершившаяся во мне перемена устойчива; и настолько существенна, что следы самого процесса изменения стерлись. Я чувствовал воздействие вина. Я, по своему легкомыслию, каждый раз, чокнувшись с Аяксом, выпивал полный бокал. Я увидел, как он собрал со стола посуду и вышел. Я увидел, как он вернулся, держа в руках глиняное блюдо, на котором голубым ароматным пламенем горел сливовый пудинг. Я попытался выразить протест против такого расточительства и такой тяжелой еды. Но Аякс, казалось, не услышал меня. Он положил мне на тарелку внушительный кусок, посыпал его сахарной пудрой и полил все это из кувшинчика прозрачной, как вода, жидкостью. В нос мне ударил сложный аромат цукатов, изюма, коринки ^{202} , миндаля, лимонов и дюжины каких-то пряностей, перемешанный с испарениями крепкого арака.

— Я добавил к араку чистый спирт, — пояснил Аякс, после чего поднес к моей тарелке горящую спичку и поджег пудинг еще раз. — Пряная, тяжелая, роскошная пища, — продолжил он. — И, между прочим, почти невинная. Только использованный здесь бараний жир происходит от греховного разбойного нападения. — Он повторил ритуал поджигания на своей тарелке.