Десять десятилетий - читать онлайн книгу. Автор: Борис Ефимов cтр.№ 11

Киевский период восемнадцатого года был для Кольцова своего рода Рубиконом, который надо было перейти в ту или другую сторону. Некоторые лозунги Октябрьского переворота, как, скажем, «Мир народам», другие возвышенные революционные призывы находили у него живой отклик, хотя далеко не все нравилось ему в действиях и нравах большевистской власти. Но для Кольцова были совершенно чужды и неприемлемы идеи и лозунги Белого движения, конечной целью которого являлось, несомненно, восстановление монархии. Он не смог бы, как некоторые другие писатели, годами жить в Париже или Берлине, со стороны наблюдая за тем, что творится в Совдепии. Он был патриотом своей страны на деле, а не на громких словах. И решил, что его долг служить ей своим пером журналиста, бороться в этой своей стране с засоряющими и омрачающими ее жизнь безобразиями, уродствами. И он это сделал.

В своем рассказе я упомянул об убийстве посла Германии. Мог ли я в то время подумать, что мне предстоит личное знакомство с его убийцей?

Есть люди, которые входят в историю не благодаря своим заслугам, а потому, что их имя связано с каким-нибудь скандальным, безнравственным или даже злодейским поступком. Древнейший тому пример — человек, который поджег одно из «семи чудес света» — храм Артемиды в античной Элладе. Звали его Герострат, и целью такого варварского поступка было безумное желание прославить свое имя. Шутили, что древние греки решили достойно наказать Герострата, предав его имя полному забвению. И можно было любого грека разбудить ночью и спросить:

— Кого ты должен забыть?

Он прямо со сна отвечал:

— Безумного Герострата.

Нечто подобное произошло и с Яковом Блюмкиным. На протяжении многих лет на вопрос «Кто такой Блюмкин?» следовал немедленный ответ: «Тот, кто убил графа Мирбаха».

Блюмкин был сотрудником ВЧК, членом партии левых эсеров (социалистов-революционеров). А целью убийства было желание сорвать так называемый похабный Брестский мир с Германией. Дальнейшая судьба Блюмкина такова: сначала он бежал на Украину, потом явился с повинной, был амнистирован и даже принят обратно на работу в ЧК.

Я увидел его впервые в 1923 году в редакции только что возникшего журнала «Огонек». Смотрел на него, конечно, с любопытством — у него как будто на лбу было написано: «Я — тот самый Блюмкин, который убил Мирбаха!» Он был весьма словоохотлив и подробно рассказывал, что недавно вернулся с Кавказа, где принимал участие в подавлении каких-то мятежей против советской власти. При этом высказался с каким-то смаком: «Мы их там шлепнули, тысячи две».

(Я впервые тогда услышал этот залихватский термин «шлепнули», означавший «расстреляли».)

Вернувшись в Москву, Блюмкин начал работать в секретариате Троцкого, тогда председателя Реввоенсовета республики. Блюмкина, видимо, потянуло на литературную деятельность, и он пришел в редакцию «Огонька» предложить очерк о работе этого секретариата. Как раз при мне редактор нового журнала Кольцов прочел очерк и сказал:

— Ну, что ж, мы это напечатаем. А как подписать? Вашей фамилией?

Блюмкин подумал.

— Нет, — сказал он, — пожалуй, как-нибудь иначе.

Кольцов оглянулся вокруг, и взгляд его упал на стоявший в углу несгораемый шкаф, на дверце которого была надпись «Сущевский завод».

— Вас устроит подпись «Я. Сущевский», товарищ Блюмкин?

Тот согласился, и очерк под названием «День Троцкого» за подписью «Я. Сущевский» появился на страницах «Огонька». Надо отдать справедливость автору — написан он бойко, образно, хорошим литературным языком.

Я не раз потом встречал Блюмкина в редакциях, в творческих клубах, в обществе журналистов, писателей, и повсюду он любил находиться в центре внимания, всячески давая понять, что он — личность историческая, разглагольствуя о былях и небылицах своей биографии. Помню, в какой-то компании Блюмкин патетически рассказывал, как, схваченный белогвардейцами и поставленный ими к стенке, он в ожидании расстрела гордо запел «Интернационал».

— Что же было дальше? — с интересом спросил писатель Лев Никулин.

— Меня спасли прискакавшие в этот момент буденновцы, — не задумываясь, ответил Блюмкин.

Потом он куда-то надолго исчез. Мы узнаем из воспоминаний бежавшего на Запад сотрудника ОГПУ — НКВД Александра Орлова, что Блюмкин был в это время назначен нелегальным резидентом советской разведки в Стамбуле. Свое пребывание в Турции он использовал для тайных контактов с высланным туда из Советского Союза Троцким. Это немедленно стало известно в Москве от внедренных в окружение Троцкого агентов ГПУ, и было решено срочно вернуть Блюмкина в СССР. Для этого использовали привлекательную даму, агента ГПУ Елизавету Горскую. Она с успехом выполнила поручение. Блюмкин вместе с Горской вернулся в Москву, не подозревая, что в ГПУ уже известно о его контактах с Троцким. Впрочем, по каким-то соображениям, арестовали его не сразу. Он оставался на свободе, вместе с Лизой Горской бывал в гостях, и, в частности, я как-то встретил эту парочку у своего приятеля писателя Бориса Левина. Там собралась довольно большая компания, шла оживленная дружеская беседа, и тут Блюмкин, одержимый присущей ему страстью повсюду выпячивать свою персону, стал разглагольствовать о своих турецких впечатлениях и не смог удержаться от того, чтобы не упомянуть встречу с Троцким. Подтвердилась старая истина «язык мой — враг мой»: видимо, кто-то из присутствовавших «стукнул» куда следует, что по тем временам было, увы, нормой советского общества. По всей вероятности, усердие «стукача» ускорило предполагавшийся арест Блюмкина.

…О дальнейшей его судьбе нетрудно догадаться. По тем же воспоминаниям Александра Орлова: «Он мужественно шел на казнь и перед тем, как должен был прозвучать смертельный выстрел, воскликнул: «Да здравствует Троцкий!»

Было ли так действительно или нет — мы не знаем, но это похоже на Блюмкина, человека, может быть, склонного к дешевым эффектам, но, бесспорно, смелого и мужественного.

…Яков Блюмкин вошел в историю как человек, который убил графа Мирбаха. Но, как нередко бывает в истории, то, что считается достоверным, вдруг становится сомнительным — есть свидетельства сотрудников германского посольства, очевидцев покушения на посла, что Блюмкин, трижды стрелявший в Мирбаха, промахнулся, а посла застрелил пришедший вместе с Блюмкиным другой левый эсер — Андреев. Однако не Николай Андреев, а Яков Блюмкин увековечил свое имя.

Что ж, так бывает в истории…

Рассказывая о киевском периоде жизни, нельзя не вспомнить и нашего общего с братом коллегу и хорошего приятеля Ефима Зозулю.

— Кто такой? — может спросить иной читатель нового поколения. — Что-то я не знаю такого писателя.

Охотно этому верю. И поэтому позволю себе сразу же привести коротенький рассказ-новеллу этого несправедливо забытого писателя.

«Был один медник, очень недовольный жизнью. Ему ничего не нравилось. Лицо у него было косое, злое и испуганное. В будни он работал, а в праздники бродил по городу, изливался желчью и все критиковал. Но никому о критике своей не говорил. Боялся.