— Ерунда, — возражаю я неуверенно. — Предрассудок.
Но на всех нападает задумчивость… Эх, «пути-дорожки фронтовые»! Сколько написано о них задушевных песен и стихов, сколько талантливых очерков. Бегущая навстречу лента шоссе несет все новые и новые впечатления, образы, эпизоды. Живописные уголки сменяются суровыми руинами войны, милые сельские пейзажи чередуются с закопченными пожарищами и развалинами. Трудно не поддаться проникающей в душу дорожной романтике. Но мои спутники — полковник-писатель и полковник-танкист, как бывалые фронтовики, уже изрядно понюхавшие пороху в прежних поездках, вносят в мои путевые впечатления существенные коррективы, считая, видимо, полезным поучить уму-разуму да и немножко припугнуть необстрелянного художника-тыловика. Происходит это примерно так.
— Какое изумительное место! — восхищаюсь я, когда машина едет между двух рядов могучих тополей, превращающих дорогу в сплошную тенистую аллею.
— Изумительное-то изумительное, — задумчиво говорит Гроссман, сосредоточенно глядя вперед, — но не люблю я таких замкнутых участков дороги. Здесь и свернуть некуда.
— А зачем нам, собственно говоря, сворачивать?
— А затем, что в таких местах в любую минуту может спереди или сзади появиться «фердинанд». Или легкий танк. Я уже видел такие дела.
— «Фердинанд»? Откуда здесь возьмется «фердинанд»? Немцы за тысячу километров.
— Немцы-то далеко, — вступает в разговор флегматичный полковник-танкист, — а вы что-нибудь слышали о бандеровцах? Или бульбовцах?
— Ну, слышал. А откуда у бандеровцев «фердинанды»?
— А зачем им «фердинанды», если они могут вон из-за тех кустов так шарахнуть по нам из автоматов…
Прислушиваясь к нашему разговору, Лена Рулева вдруг решительно прибавляет газу, и «виллис» быстро вырывается из темной аллеи на широкий солнечный простор. Тема «фердинандов» иссякает. Но есть и другая неисчерпаемая дорожная тема — неразорвавшиеся мины. Новичкам они мерещатся на каждом шагу, да и опытные фронтовики относятся к этому делу серьезно.
— Вы не смотрите, что шоссе покрыто следами автомобильных шин, — наставляет меня полковник-танкист, — это ничего не значит. Бывает, что по какому-то месту тысяча машин пройдет благополучно, а тысяча первая взлетит на воздух…
— Да будет вам, Петр Илларионович, — говорю я небрежно, невольно косясь при этом на исполосованную следами автомобильных покрышек дорогу.
— Чего «будет вам»? Я серьезно говорю. Сколько таких случаев — будь здоров!
Вскоре полковники останавливают машину, решив осмотреть замеченную у самой дороги разгромленную гитлеровскую батарею. Шагая позади Коломейцева по изрытой снарядами земле, я, памятуя его авторитетные разъяснения о невзорвавшихся минах, стараюсь все же попасть ногой в оставляемые им следы. Потоптавшись среди искореженных орудий, мы благополучно возвращаемся к «виллису», и тут я неожиданно проникаюсь фаталистической философией, которую кратко можно сформулировать так: «чему быть, того не миновать», и перестаю думать о минах.
Одно из самых сильных впечатлений по пути в Польшу — это остатки «Бобруйского котла». Оставив машину, мы бредем вдоль мрачного кладбища былой фашистской силы, среди изуродованных и сгоревших немецких танков, раздавленных пушек. Кругом, насколько хватает глаз, валяются заржавевшие остатки машин, легковых и грузовых, походных радиостанций, бронетранспортеров, торчат во все стороны дула сотен орудий. Земля густо покрыта обугленным металлоломом, полуистлевшим воинским мусором, какими-то превратившимися в тряпки офицерскими мундирами, смятыми фуражками, рваной обувью. Из разбитого танка, как внутренности из пуза издохшего зверя, вывалилась целая куча какого-то грязного барахла, обгоревших чемоданов, покрытых плесенью книг, иллюстрированных журналов. Последние привлекают мое любопытство, но от кучи несет таким специфическим смрадом, что дотронуться до них руками невозможно. Пошевелив гитлеровскую литературу носком сапога, я подбираю парочку «сувениров» для сына — гитлеровский стальной шлем и два-три «железных креста».
Мы едем дальше, проезжаем через разоренный Бобруйск, оставляем за собой историческую Березину. В овеянном легендарной славой Бресте переезжаем через многоводный Буг, и отсюда уже расстилается перед нами земля многострадальной Польши, только-только начинающей приходить в себя после четырехлетнего кошмара гитлеровской оккупации, лишившей страну даже ее имени и превратившей ее в германское «генерал-губернаторство». Германским генерал-губернатором Польши был Ганс Франк, год спустя я видел его своими глазами на скамье подсудимых в Нюрнберге. Совсем непохожий на немца, смуглый, с маслянистым зачесом черных волос, он напоминал скорее жителя Латинской Америки. Рассказывали о его реакции на появление в Югославии листовки о том, что за нападение партизан на немецкий патруль, при котором убиты четверо немецких солдат, было расстреляно 80 мирных жителей деревни. Узнав об этом, Франк рассмеялся и сказал: «Если мы станем печатать листовки о каждых восьмидесяти расстрелянных поляках, то в Польше не хватит лесов, чтобы делать бумагу».
…Мы торопимся. Мои полковники нервничают. Их волнение передается и мне — что может быть страшнее для военных корреспондентов, чем приехать к «шапочному разбору», опоздать к событию, ради которого мы, подпрыгивая на железных сиденьях «виллиса», промчались полторы тысячи километров, подвести газету и (что особенно неприятно) предстать перед грозным ликом огорченного и разгневанного редактора. Забегая вперед, скажу, что к этому событию — освобождению Варшавы — мы не опоздали по той простой причине, что оно произошло не в этот раз, а значительно позже, в январе 1945 года.
Прибыв в политуправление нашей, стоявшей под Варшавой армии, мы узнали, что в городе происходит восстание против оккупантов. Мы слышали рычание орудий за Вислой, а иногда и треск пулеметов. Восставшие, очевидно, боролись не на жизнь, а на смерть, упорно сопротивлялись, надеясь, несомненно, на помощь советских войск. И никто не понимал, почему наши армии стоят на месте и не приходят на помощь. В воздухе носилось какое-то тягостное, неизъяснимое недоумение, но обсуждать вслух, какие стратегические, тактические или политические соображения тому причиной, никто особого желания не проявлял — это могло быть чревато весьма неприятными последствиями. Можно не сомневаться, что причина бездействия наших войск под Варшавой заключалась в далеко идущих планах Сталина, не желавшего помогать сторонникам Лондонского польского правительства и рассчитывавшего на установление в Польше после войны просоветского режима. Восстание в Варшаве, возглавляемое отважным Коморовским, было немцами жестоко подавлено, чего по сей день не могут на Западе простить почему-то не Сталину, а всему Советскому Союзу. И это сказалось, когда 60 лет спустя в Польше отмечалась годовщина этого героического и трагического восстания. По адресу представителя России Сергея Филатова были высказаны злые, почти оскорбительные, а главное — несправедливые, слова. Ведь все-таки Варшаву освободили ценою тысяч солдатских жизней именно советские войска, правда, не в сентябре сорок четвертого года, когда жертвами стали тысячи поляков, а в январе сорок пятого, когда тысячи поляков были спасены. И не стало от этого меньше горе тысяч матерей и жен в Советском Союзе, получивших «похоронки» на своих сыновей и мужей, павших в боях за Вислой.