Тайны смерти русских писателей - читать онлайн книгу. Автор: Виктор Еремин cтр.№ 100

7

В 1853 г. эдинбургский доктор Александр Вуд придумал методику лечения впрыскиванием лекарства в подкожную клетчатку. Позже им была предложена машинка для инъекций под немецким названием «шприц». А одним из первых лекарств, которое было применено Вудом для впрыскивания больным как анестезирующее средство, стал морфий. Особенно активно он использовался врачами во время Крымской войны. Выход статьи Вуда «Новый метод лечения невралгий путем прямого введения опиатов в болевые точки» в научном журнале «Эдинбургский вестник медицины и хирургии» стал сенсацией в мировой лечебной практике. Правда, вскоре врачи начали отмечать привыкание больных к морфию и забили тревогу. Но случилось это в тот год, когда Алексею Константиновичу Толстому сделали первый укол страшного препарата.

Обычно пишут, что инъекции морфина были прописаны писателю лечащим врачом. Кто этот врач, не говорится. Есть другая версия, будто в последний приезд Толстого в Париж колоть морфий ему посоветовал И. С. Тургенев, бывший в курсе медицинских новинок. Винят в этом и супругу писателя Софью Андреевну.

Делать инъекции морфина Толстому начали весной 1875 г. за рубежом. Первые уколы помогали больному в считаные минуты и надолго. Алексей Константинович был счастлив! Когда по дороге в Россию в купе поезда ему стало плохо, он самостоятельно вколол себе морфин. В дальнейшем Толстой делал уколы себе сам.

Вскоре произошло привыкание к наркотику, организм требовал все большие и большие дозы… Вот как описал состояние Толстого в письме А. Н. Аксакову от 24 сентября 1875 г. известный отечественный романист Болеслав Михайлович Маркевич (1822–1884), он как раз гостил тогда в Красном Роге: «Но если бы Вы видели, в каком состоянии мой бедный Толстой, Вы бы поняли то чувство, которое удерживает меня здесь… Человек живет только с помощью морфия, и морфий в то же время подтачивает ему жизнь — вот тот заколдованный круг, из которого он уже больше выйти не может. Я присутствовал при отравлении его морфием, от которого его едва спасли, и теперь опять начинается это отравление, потому что иначе он был бы задушен астмой».

В августе под действием наркотика у Алексея Константиновича началось раздвоение личности, и к физическим страданиям прибавились муки душевные. По воспоминаниям Николая Михайловича Жемчужникова (1824–1909), двоюродного брата писателя, приехавшего в Красный Рог накануне начала этого психоза, Толстой, когда ему стало немного лучше, все время повторял: «Самому злейшему врагу не пожелаю этого… Как я страдал!.. Что я чувствовал!..» У писателя начались видения: к нему приходила умершая мать и пыталась увести его с собой.

К этому прибавилось обострение астмы — Алексей Константинович постоянно задыхался. Облегчение наступало только в сосновом бору. Поэтому по всему дому в комнатах расставили кадки с водою, в которые поставили свежесрубленные молодые сосенки.

Но и этого мало! Бахметевы, и прежде всего сама Софья Андреевна, не собирались отказываться от бессмысленных денежных трат, даже невзирая на резкое падение доходов после отмены крепостного права. Дело дошло до того, что в сентябре 1875 г., уже предчувствуя свою смерть, Алексей Константинович написал Александру II прошение о возвращении его на службу — жить было не на что! Почти все имения были заложены или проданы, Толстой выдавал векселя, но дальнейший кредит тоже был под вопросом.

С августа 1875 г. в Красном Роге постоянно проживали друзья писателя — князь Д. Н. Цертелев, Б. М. Маркевич и Н. М. Жемчужников. Лечил его доктор Величковский, который советовал увезти больного за границу, как только ему станет легче. Но 24 августа, после очередного укола морфина, у Толстого началось отравление. На этот раз справиться с болезнью удалось. Сразу же после того, как граф почувствовал себя лучше, решили готовиться к путешествию в Европу.

Отъезд был намечен на начало октября. Днем 28 сентября 1875 г. гости собрались на прогулку в лес. Князь Цертелев заглянул в кабинет хозяина дома и увидел, что Алексей Константинович спит в кресле. Поскольку больного постоянно мучила бессонница, решили его не будить и ушли. Около 20.30 вечера, обеспокоенная долгим сном мужа, Софья Андреевна пошла звать Толстого к столу. Он уже был холодный, пульс не бился. На письменном столе перед покойным лежали пустой пузырек из-под морфия и шприц. Искусственное дыхание и другие попытки вернуть писателя к жизни не помогли.

Последние слова, которые сказал Алексей Константинович окружающим, удаляясь в свой кабинет:

— Как я себя хорошо чувствую!

Алексея Константиновича Толстого похоронили в семейном склепе на погосте Успенской церкви в Красном Роге, рядом с Андрюшей Бахметевым. Софья Андреевна умерла в 1895 г. и была погребена там же.

8

Ни до Октябрьской революции, ни после Октябрьской революции никому в голову не приходило объявлять Алексея Константиновича наркоманом. Трагедия, с ним случившаяся, есть общий результат молодости современной ему медицины и тяжелейших физических мучений, которые испытывал писатель в последний год жизни. Публичные издевательства над его памятью начались примерно с середины 1980-х гг., когда духовная жизнь в СССР пришла в окончательный упадок, подросли идейные наследники поколения так называемых «шестидесятников» и катастрофических масштабов достигла вольтеровская зависть к мертвым.

Последнее, видимо, надо разъяснить. Людям, особенно образованным, кому талант если и отпущен, то в весьма малых размерах, или тем, кто считает недостаточным признание их таланта, нередко бывает свойственно завидовать почитаемым обществом людям. И не только живущим рядом, но в еще большей мере давно умершим, чья слава выверена временем и кажется неколебимой. Особенно ярко это проявилось в творчестве Вольтера, патологически завидовавшего славе умученной еще в начале XV в. национальной героине Франции Жанне д'Арк. Всю накопившуюся в его душе завистливую мерзость к сожженной живьем девушке он выплеснул в гнусном пасквиле «Орлеанская девственница». В своем последнем в жизни произведении — статье «Последний из свойственников Жанны д’Арк», написанной в январе 1837 г., A.C. Пушкин вынес жесточайший приговор вольтеровской зависти: «Новейшая история не представляет предмета более трогательного, более поэтического жизни и смерти орлеанской героини; что же сделал из того Вольтер, сей достойный представитель своего народа? Раз в жизни случилось ему быть истинно поэтом, и вот на что употребляет он вдохновение! Он сатаническим дыханием раздувает искры, тлевшие в пепле мученического костра, и как пьяный дикарь пляшет около своего потешного огня. Он как римский палач присовокупляет поругание к смертным мучениям девы. <…> Заметим, что Вольтер, окруженный во Франции врагами и завистниками, на каждом своем шагу подвергавшийся самым ядовитым порицаниям, почти не нашел обвинителей, когда явилась его преступная поэма. Самые ожесточенные враги его были обезоружены. Все с восторгом приняли книгу, в которой презрение ко всему, что почитается священным для человека и гражданина, доведено до последней степени кинизма. Никто не вздумал заступиться за честь своего отечества; и вызов доброго и честного Дюлиса, если бы стал тогда известен, возбудил бы неистощимый хохот не только в философических гостиных барона д’Ольбаха и M-me Joffrin, но и в старинных залах потомков Лагира и Латримулья ^[261]. Жалкий век! Жалкий народ!» ^[262]