Волчий паспорт - читать онлайн книгу. Автор: Евгений Евтушенко cтр.№ 86

– Он ходит на цыпочках, потому что боится, как бы его Дворец спорта не рассыпался, – зло пошутил Бондарчук. Однако после этой шутки он произнес почти такую же речь.

Ко мне подсел армянский писатель, попросил проверить уже написанный им текст речи.

– А зачем тебе это? – спросил я его.

– Но ведь так, наверное, полагается. Все что-то говорят, – смущенно сказал он.

Я сделал в его тексте некоторые поправки.

Наступила моя очередь. Я получил свою медаль и диплом и молча отправился на место. Мне не хотелось никого ни за что благодарить. И вдруг армянский писатель, пошедший вслед за мной, скомкал свой текст и сунул его в карман. Не произнесла традиционной благодарности и латышская художница. Все вдруг поняли, что можно и не благодарить. По пути на банкет ко мне подошел тогдашний министр культуры РСФСР Мелентьев (впоследствии, перед своим уходом, он не помог моей матери, старейшему газетному киоскеру страны, получить почетное звание) и зло прошипел:

– Неужели у тебя не нашлось хотя бы двух слов благодарности партии?

– Нет, не нашлось, – прямо ответил я. И вдруг в моих ушах снова зазвучало то самое бешеное улюлюканье, которым был наполнен этот самый Георгиевский зал в марте 1963 года. И за все это я должен был благодарить?

Тогда, в марте 1963 года, уловив настроение Хрущева, на трибуну, как чертики из табакерки, начали выскакивать те же самые люди, которые еще совсем недавно, при Сталине, устраивали антисемитские литературные погромы. Какое-то время казалось, что эти охотнорядцы вышвырнуты историей на мусорную свалку, но они пригодились снова. Один из них, Грибачев, впоследствии вместе с зятем Хрущева А. Аджубеем получивший Ленинскую премию, грозно поблескивал своей полированной головой на трибуне, заимев долгожданный шанс заверить партию в своем верноподданничестве. Это именно Грибачев нашел поразительно точную характеристику для таких литераторов, как он сам, – «автоматчики партии». Он, конечно, употребил это выражение в сугубо положительном смысле, но история сохранит его в словаре самых позорных дефиниций. Особенно усердствовали «автоматчики партии», осужденные в недавнем официальном решении партбюро Московской писательской организации за грубое администрирование и шельмование своих коллег по перу. Они нападали на председателя писателей Москвы – небольшого поэта, но большого, доброжелательного человека, Степана Петровича Щипачева, обвиняя его в том, что он создал новый президиум из «ревизионистов». Среди других в нем были Аксенов, Вознесенский, я.

Хрущев зарычал:

– А где в это время была парторганизация?

Тут-то, дрожа от предвкушаемого разоблачительного оргазма, на трибуну полезли новые «автоматчики», что-то вопя об антипартийности Московской писательской парторганизации, осмелившейся осудить их, таких безупречных, таких незаменимых в «идеологической борьбе».

– Да разогнать надо такую парторганизацию, и все тут! – долбанул кулаком по столу президиума подзуживаемый со всех сторон Хрущев.

И что бы вы думали – разогнали, хотя это полностью противоречило уставу партии. Какие там уставы, какие законы… «Ты виноват уж тем, что хочется мне кушать» – вот главный закон беззакония. Именно так расстреляли валютчика Рокотова, хотя по закону он не мог быть расстрелян, – закон переделали в соответствии с очередным «взбрыком» Хрущева.

Писатели-коммунисты, в силу того что по уставу они хоть где-то должны были быть на учете и платить свои партвзносы, становились на учет в жэках, а некоторые, сохранявшие чувство юмора, – в зоопарке, который был поблизости от Союза писателей. Через несколько дней после кремлевского совещания состоялось внеочередное собрание президиума писателей Москвы. На него приехал секретарь по идеологии МГК КПСС Кузнецов – снимать С. Щипачева. Ни Вознесенский, ни Аксенов на президиум не пришли: из нашего поколения был только я. Щипачев был смертельно бледен и неживым голосом зачитал заявление об уходе с поста председателя по собственному желанию. Я сказал, что буду голосовать за это только в том случае, если президиум в специальном дополнении выразит благодарность Степану Петровичу за его работу. Кузнецов нервно задергался, растерянно заелозил протезной рукой в черной перчатке по столу, – в общем-то формальный, но все-таки существенный нюанс «вынесения благодарности», видимо, «наверху» не дискутировался. Кузнецова выручил своей предательской «интеллигентностью» Федин, бывший тогда председателем Союза писателей СССР.

– Ну зачем это надо, Евгений Александрович! – с увещевающей отеческой укоризной сказал этот эстетизированный лицемер, которого кто-то, кажется Олеша, метко окрестил «чучелом орла». – Такая подчеркнутая благодарность будет в какой-то степени даже бестактной, ибо она сама собой подразумевается.

Кузнецов восторженно застучал по столу черной перчаткой, раз и навсегда сжатой в боевой кулак.

– Вот видите, сам Константин Александрович говорит, что выносить благодарность Степану Петровичу – это не что иное, как бестактность.

– Самая главная б-благодарность – она должна быть в сердце, Женя, а не на бумаге, – мягко пожурил меня частично детский писатель.

Я не сдавался, понимая, что все это циничная игра:

– Но почему то, что в сердце, нельзя выразить на бумаге?

Черный кулак Кузнецова застучал по столу уже угрожающе:

– Да потому, что нельзя…

Щипачев, униженный всей этой «торговлей», прижав руку к сердцу, бросился к двери:

– Простите, мне дурно…

– Как вы себя ведете, вы же убиваете Степана Петровича! – с дешевой театральностью воскликнул Федин.

Я уже знал тогда, что он предал Пастернака во время скандала с «Доктором Живаго» и даже не соизволил выйти из своей дачи, когда мимо нее проносили гроб с телом его затравленного коллеги и соседа. Впоследствии именно благодаря коллаборационистскому равнодушию Федина, которое практически равнялось благословению, и начались один за другим диссидентские процессы. Итак, руководимое партийным черным кожаным кулаком досточтимое собрание, за исключением меня, проголосовало за то, чтобы удовлетворить просьбу Щипачева об уходе «по собственному желанию», но без вынесения ему «бестактной» благодарности.

Вернемся, однако, в Георгиевский зал Кремля, в март 1963 года. Кто-то из «автоматчиков партии», а может быть, из «автоматчиц» (не была ли это Ванда Василевская?), возмущенно процитировал безобидное интервью Вознесенского какому-то польскому журналу, где он говорил, что отношения между литературными поколениями развиваются не по горизонтали, а по вертикали. Проще говоря, что он чувствует себя в одном поколении со многими старшими поэтами, близкими ему по духу, и в то же время некоторые его ровесники настолько ему чужды, что кажутся людьми другого поколения. В сущности, это – метафорический тезис о возможном духовном единстве между отцами и детьми, на чем так яростно настаивал Хрущев, примитивно отрицая саму проблему отцов и детей как чуть ли не антипатриотическую.