Волчий паспорт - читать онлайн книгу. Автор: Евгений Евтушенко cтр.№ 71

– Вот как меняются времена, товарищ Фидель. Раньше бы за такие стихи этого молодого поэта посадили бы…

Это было мое стихотворение «Наследники Сталина», напечатанное ровно за день до Карибского кризиса. У самих наследников Сталина оно вызвало шок. Несколько крупных партаппаратчиков ЦК и МК КПСС написали Хрущеву письмо с жалобой на редактора «Правды» П. Сатюкова, напечатавшего на страницах партийной газеты эти антипартийные стихи. Они не знали, что это стихотворение было доставлено в «Правду» на военном самолете с резолюцией самого Хрущева. Как это произошло?

Микоян рассказал мне, что Хрущев и он, находясь на отдыхе в Пицунде, побывали в абхазском селе. Когда председатель колхоза, старик-абхазец, стал рассказывать о злодеяниях Сталина в Абхазии, Лебедев, почувствовав сентиментально-гневное настроение Хрущева, подложил ему мое стихотворение. Вот как были напечатаны «Наследники Сталина». Название сразу стало нарицательным. На одном из секретариатов ЦК Хрущев, потрясая письмом «наследников Сталина» против моего стихотворения, кричал: «Если эти стихи Евтушенко и повесть Солженицына антисоветские, тогда я тоже антисоветчик!» Разъяренный Хрущев «под настроение» дал указание Ильичеву подготовить резолюцию ЦК об отмене цензуры. Испугавшийся развития либерализации Ильичев хитроумно подготовил зал с выставкой модернистов внутри официальной выставки в Манеже и затащил туда Хрущева. Хрущев, до этого никогда не видевший абстракционистов, пришел в сильнейшее раздражение. Особенно привела его в ярость картина, на которой были изображены красные пятна, похожие на лужи крови, неосмотрительно, а может быть, нарочно названная художником «Октябрь». Тут-то Ильичев, Суслов и прочие подсказали, что рано еще отменять цензуру, иначе наводнение буржуазных влияний смоет все завоевания Октября. После этого Хрущев и начал резко «закручивать гайки», обрушившись на художников и писателей. День перед Карибским кризисом был, пожалуй, последним днем, когда «Наследники Сталина» могли быть напечатаны при Хрущеве. Я смог их напечатать без вписанных двух строф и слова «Партия» только через 26 лет – в «Неделе». Любопытно и страшно, что и через четверть века это стихотворение снова вызвало поток возмущенных писем.

Был ли я прав, согласившись на поправки? Думаю, да. Даже в правленом виде это стихотворение сыграло свою роль в истории, особенно потому, что было напечатано в «Правде», а не в эмигрантском журнале. В конце пятидесятых – начале шестидесятых годов, когда не существовало политики, а была лишь ее видимость, одинокими фигурами с гражданской репутацией народных депутатов являлись поэты, а их стихи были единственными политическими речами.

Партийно-комсомольская бюрократия, став коллективной цензурой нашей поэзии, постепенно эволюционировала до тончайшего понимания каждого поэтического нюанса. Однако повышение читательской квалификации надсмотрщиков означало и повышение надсмотра. Лебедев устроил мне истерику, угадав в стихотворении «Паноптикум в Гамбурге» сатиру на Хрущева и его окружение: «Так-то вы отблагодарили Никиту Сергеевича за его заботу о вас и других молодых писателях». Секретарь ЦК ВЛКСМ Павлов догадался, что один из подтекстов «Сказки о русской игрушке» – это противоборство одинокого художника с идеологическими ханами, и язвительно говорил мне: «Вы что, меня за дурачка принимаете? Разве я не вижу, что ваш ванька-встанька – это не кто иной, как Евтушенко, а заплывший жиром хан – это Никита Сергеевич. И вы еще хотите, чтобы я рекомендовал „Комсомолке“ это печатать?» Уже упоминавшийся редактор, чем-то похожий на акул империализма, разоблачаемых его газетой, попыхивал мне в лицо сигарой: «Я напечатаю вашего „Стеньку Разина“, только без строфы: „Ладно, плюйте, плюйте, плюйте – все же радость задарма. Вы всегда плюете, люди, в тех, кто хочет вам добра“. Ну зачем называть дружескую партийную критику в ваш адрес плевками?» И все-таки каким-то чудом мне удалось напечатать и «Картинку детства», и «Нефертити», и «Про Тыко Вылку», и «Балладу о штрафном батальоне», где так или иначе был ответ на град оскорблений, когда про меня писали, что я набил «несмываемые синяки предательств».

В 1965 году был первый на моей памяти официальный вечер, посвященный Есенину. Поэзию Есенина долгие годы держали «на отшибе», в школах ее не преподавали, называя «упадочной». Почему так неожиданно решили возвеличить Есенина? Да потому, что ни из Василия Федорова, ни из Егора Исаева, ни из Владимира Фирсова, как ни старались критики, не получалось должного противовеса нашему политическому поколению. Нашу популярность решили сбить, взвинчивая популярность Есенина. Нас, его непохожих, но все-таки кровных наследников, захотели поссорить с ним.

Я предложил «Молодой гвардии» написать две книги для ЖЗЛ – о Маяковском и о Есенине, но мне их не доверили. Есенина начали монополизировать агрессивные шовинисты, литературные охотнорядцы. Я не поверил своим глазам, когда увидел напечатанные черным по белому некоторые имена тех, кто травил Есенина при жизни, на афише есенинского вечера в Колонном зале. Я написал в день выступления гневное и горькое «Письмо к Есенину» и дописывал его в президиуме. Чтобы молодые читатели поняли происхождение строк «Когда румяный комсомольский вождь…», поясню.

Я в то время только что вернулся с армейских сборов на Кавказе. Я был единственный солдат, «необученный, но годный», во всем Союзе писателей. Меня вызвали в ПУР – политуправление армии, которое незадолго до этого пыталось запретить мою песню «Хотят ли русские войны» как демобилизующую (песня была разрешена только сентиментально-волевым решением министра культуры Е. Фурцевой, а впоследствии исполнялась хором Краснознаменного ансамбля Советской армии). Этого в политуправлении тоже не могли простить. Когда меня там спросили, куда я хочу отправиться на трехмесячные сборы для получения офицерского звания, я вспомнил сказку дядюшки Римуса, где хитрый кролик просит лису: «Делай со мной все что хочешь, только не бросай меня в терновый куст!» – и сказал: «Да куда угодно… только не в Грузию…»

Через три дня я получил направление в тбилисскую армейскую газету «Ленинское знамя». Ее главный редактор полковник М. Головастиков, на мое счастье, оказался романтиком армии и поэзии и первое, что сделал, – повез меня на Пушкинский перевал, а потом по разным гарнизонам – читать стихи. Однажды в редакцию позвонили из штаба Закавказского военного округа: «Командующий округом генерал армии Стученко интересуется, не может ли рядовой Евтушенко прийти к нему сегодня вечером на день рождения?» Военной формы я ни разу не надевал, за исключением танкистской, когда любопытства ради участвовал в военных маневрах. Головастиков представил меня к офицерскому званию, но мне его так и не присвоили, а романтичного полковника наказали отставкой. Так что я остался и остаюсь солдатом.

После моего возвращения из армии на очередном пленуме ЦК ВЛКСМ Павлов возмущенно показывал газету Кавказского военного округа, где я был изображен читающим стихи с танка, и кричал: «Еще неизвестно, в какую сторону повернут танки, с которых читал стихи Евтушенко!» Вот в такой атмосфере рождалось мое стихотворение «Письмо к Есенину», прочтенное мной в Колонном зале на есенинском вечере для «партийного актива города Москвы». Телевидение тогда было технически неумелое, и почти все передачи были прямые. Но где-то на середине моего стихотворения на всех экранах СССР заплясало: «Передача прервана по техническим причинам». С того случая все прямые литературные передачи отменили. Стихотворение «Письмо к Есенину» было растиражировано самиздатом, думаю, не в десятках, а в сотнях тысяч копий. Уже через несколько дней я получал читательские поздравления с этим стихотворением из самых-самых «медвежьих углов», с кораблей, находящихся в далеком плавании. Кажется, я был первым человеком, нашедшим для кровавых лет сталинщины четкое, простое определение: «война с народом». «Какие стройки, спутники в стране, но потеряли мы в пути неровном и двадцать миллионов на войне, и миллионы на войне с народом». Напечатать это стихотворение мне удалось лишь через 22 года. Но зато не было ни одного человека нашего поколения, который не знал бы «Письма к Есенину». Говорят, что Павлов планировался на должность секретаря ЦК по идеологии после Ильичева, но Суслов якобы сказал: «Человек с такой пощечиной, как стихотворение Евтушенко, не может быть секретарем по идеологии». Павлова «бросили» на спорт, а затем отправили за границу – сначала в Монголию, потом в Бирму. Словом, он должен был ненавидеть меня, ибо я сломал ему карьеру. Однажды мы случайно встретились с ним на новогоднем вечере в ЦДЛ – он сидел за одним столиком с певицей Майей Кристалинской. Вид у него был какой-то затравленный – вид человека, ожидающего, что его каждую минуту кто-нибудь может оскорбить. Мы столкнулись в курилке, и вдруг он, неожиданно для меня, сказал, что я был прав в своем стихотворении. В 1968 году, когда бирманские власти не давали мне визы, наш посол в Бирме Павлов послал мне приглашение быть его гостем. В этом случае визу обязаны были предоставить.