|
Cтраница 146
Почему в культурном департаменте Москвы появилась странная тенденция не разрешать установление мемориальных досок писателям в связи с тем, что Москва якобы станет похожей на крематорий? Во всем мире самыми прославленными являются именно те города, где больше всего мемориальных досок. А у нас дело дошло до того, что жильцы дома, где жил Юрий Трифонов, не получив разрешения властей, установили мемориальную доску внутри подъезда. Вдова Юрия Казакова, чьи рассказы включены в школьную хрестоматию рядом с прозой Гоголя, Тургенева, Чехова, тоже получила каменно-равнодушный отказ, подписанный первым заместителем председателя Комитета по культуре правительства Москвы А. И. Лазарева: «Сообщаем Вам, что в связи с перегрузкой фасадов многих зданий в Москве мемориальными досками компетентные организации Правительства Москвы подготовили рекомендации о нецелесообразности дальнейшего использования этой формы увековечения памяти, которые получили поддержку у руководства города». Какие культурные люди! Их не волнует перегрузка фасадов Москвы и ее улиц рекламами казино, иностранного нижнего женского белья, табака, спиртных напитков, сомнительными скульптурами, но вот имена, представляющие гордость нашей отечественной литературы, – это для них лишняя забота.
Своего достойного увековечения ожидают и такие недавно ушедшие от нас крупные писатели, как Борис Можаев, Владимир Солоухин, и менее известный, но прекрасный вологодский поэт Виктор Каратаев и ряд других литераторов, хранивших в чистоте наше русское слово.
Но внимания заслуживают не только мертвые, но и живые писатели. Знают ли наш президент и правительство, что писатели принадлежат к тем париям, которым в случае болезни не выписывается бюллетень?
Необходима всесторонне разработанная широкая федеральная программа поддержки изданий и распространения отечественной литературы. Надо восстановить структуру, занимающуюся организацией встреч писателей с читателями.
Думается, что следует рекомендовать Министерству образования разработать программу «Писатели в университетах». Надо всячески способствовать скорейшему утверждению закона о том, что финансовые суммы, идущие на поддержку национального искусства или литературы, налогом не облагаются.
Данное обращение не есть новая попытка иждивенчества писателей за счет государства.
Это отстаивание права на уважение к литературе как к профессии.
Если эта профессия станет в России вымирающей, то и наши надежды постепенно вымрут, как наши поэты.
Евг. Евтушенко Июль 1997 г. P. S. Ответа на это письмо автор так и не получил. Ни от одного из адресатов.
Воспоминание о Первом Съезде
Когда мы в Боровицкие ворота входили депутатами надежд, я помню — мрачно каркнула ворона, зубец кремлевский выбрав, как насест, но СССР стал вроде стадиона, где все, как матч, смотрели Первый Съезд. Смерд в депутатах нам казался князем, и женщины, роняя клипсы наземь, совали нам цветы и леденцы, шепча, как в трансе: «Травкин! Афанасьев!», крича, как на хоккее: «Молодцы!», но, прошлого с грядущим не прикрасив, кровь юнкеров сочилась сквозь торцы, и чудились казненные стрельцы… Небрежные родители свободы, мы как могли, так принимали роды, преступно неумелые отцы. Надеялся наивный Первый Съезд, что Бог не выдаст, а свинья не съест. Нас выдал тот, кто не дорос до Бога, да мы и сами выдали его, ну а свиней так оказалось много, что хрюкать стали все на одного. Спасеньем стало или наказаньем, когда, неукротимо бородат, провинциал-идеалист Казанник так пламенно пожертвовал мандат? Как хорошо, что Сахаров не видел то, что не мог представить тот наш съезд, — молниеносно-медленную гибель СССР — «Титаника» надежд. История, что нам за место дашь ты? Могли ли догадаться мы о том, что мы прикроем Белый дом однажды, позволив расстрелять его потом? Дурманил депутатов-демократов аплодисментов судорожный плеск, но наших доморощенных сократов из власти постепенно выжал плебс. Зачем вообще нужны им либералы? Для выборов. Как слуги-подбиралы валяющихся праздно голосов. А сразу после выборов дорогу пусть позабудут к главному порогу — не допускать, как шелудивых псов! Капитализма с ангельским лицом не вышло. Из троянистого брюха посыпались вор, киллер, стёбарь, шлюха, катала, рэкетир. Не жизнь – мокруха! И с красным флагом нищая старуха грозит России нищетою духа и апокалиптическим концом. Мы сами не добрее, чем ЧК. Нас мучают ли тени ночью поздней Коротича, отшвырнутого в Бостон, и преданного нами Собчака? Нам заменила дружбу, как бесовка, вихляющая бедрами тусовка. В гражданской импотенции страна. Но если нет в нас больше прежней страсти, в грядущем, на обломках деньговластья напишут разве наши имена? И в Оклахоме, или в Барнауле, меня терзают, как под кожей пули, вопросы, от которых Бог не спас: так это мы надежды обманули или надежды обманули нас? А все-таки я верую в Россию, в надежды наши — пусть полуживые. Их растоптали, но не навсегда. Как нам Боннэр сказала — мы не быдло. Россия, за которую не стыдно, да сложится из нашего стыда! И пусть мне тоже наплевали в душу, да так, что не желаю и врагу, я без надежды жить не то что трушу — жить без надежды просто не могу.
Безвозрастный возраст
Однажды я влюбился в портрет.
Трудно этому поверить, но он был не мой собственный.
Это была фотография двадцатилетней женщины, снятая шестьдесят лет тому назад.
Она выглядела как Анна Каренина, Скарлетт О’Хара и мадам Бовари одновременно.
Ее глаза были полны ожиданием чего-то, а чего именно – она и сама, видимо, смутно представляла.
У нее было лицо женщины, которая еще не любит, но готова полюбить.
Возможно, она воображала, что этот «кто-то» вот-вот появится из-за угла.
Вернуться к просмотру книги
Перейти к Оглавлению
Перейти к Примечанию
|
ВХОД
ПОИСК ПО САЙТУ
КАЛЕНДАРЬ
|