Волчий паспорт - читать онлайн книгу. Автор: Евгений Евтушенко cтр.№ 110

Тодд побледнел, услышав мой рассказ, и бросился куда-то звонить, закрыв дверь комнаты, в которой стоял телефон. Тодд тоже меня не спрашивал, кто сказал мне о Синявском и Даниэле, – он был джентльменом, как и Федоренко. Через два часа к дому Тодда подъехала машина, из которой вышли двое мужчин тоже без особых примет, но уже иного, американского типа. Они заняли места около подъезда. Тодд спустился вниз, о чем-то поговорил с шофером советской машины, пожал ему руку, и тот уехал. Некоторое время эти двое неразговорчивых мужчин сопровождали меня в моих поездках по гангстерскому городу Нью-Йорку. Потом мы с Тоддом уехали в турне по американским провинциям – уже без сопровождения. Вернулись мы примерно через месяц. Советская миссия при ООН устроила в мою честь огромный прием. У дверей стоял Федоренко. У него было, как всегда, хорошее настроение.

– Два ваших слишком назойливых поклонника отправлены на Родину, – незаметно для других полушепнул он мне между рукопожатиями с перуанским и малайзийским послами и спросил: – Читали ли вы новый роман Кобо Абэ? Какая прелесть!..

Семичастный был вскоре снят, как и другие, близкие ему люди, которые пытаются сейчас выглядеть в своих мемуарных интервью чуть ли не двигателями прогресса. Но, к сожалению, «диссидентские процессы» постепенно приобрели инерцию снежного кома. Мне приходилось еще до дела Синявского – Даниэля писать письмо в защиту Бродского, затем – в защиту Н. Горбаневской, А. Марченко, И. Ратушинской, Л. Тимофеева, Ф. Светова и других, не говоря уже о письмах в защиту тех, кого подвергали не уголовному, но не менее тяжкому общественному преследованию. Одним из самых циничных изобретений борьбы с инакомыслием стало запихивание в психушку.

«Диссидентские процессы» подрывали престиж нашей страны не только за рубежом, но прежде всего в наших собственных глазах. Они разрушали в нас чувство достоинства – человеческого и гражданского.

В 1997 году я читал в Петрозаводске свое новое стихотворение «Подписанты» – о тех людях, которые не были диссидентами, но ставили подписи под коллективными письмами в их защиту. Их выгоняли с работы, из учебных заведений, исключали из партии и комсомола, а иногда и сажали. Когда я произнес название стихотворения, я уловил непонимание во многих глазах. Я прямо спросил: «Кто знает, что такое подписанты, – поднимите руки!» Поднялось всего четыре-пять рук. «Провинция», – подумал я. Но когда через месяц я читал в самой искушенной аудитории – в Политехническом и задал тот же самый вопрос, поднялось не больше десятка рук.

История забывается слишком быстро.

Мы должны не стесняться о ней напоминать – иначе она будет повторяться.

В 1986 году я летел на советском пограничном вертолете над Беринговым проливом – над этой узенькой полосочкой воды между Америкой и Россией. По Берингову проливу плыли льдины – большие и маленькие, похожие то на белых медведей, то на мраморные скульптуры Генри Мура. Вертолет шел довольно низко, и я заметил внизу крошечную живую точку, то зигзагообразно движущуюся, то прыгающую, то на мгновение застывающую.

– Соболь, – сказал вертолетчик, отрывая от глаз бинокль. – Видно, к родственникам решил прогуляться, в Америку…

Соболь, наверно, попал в беду, когда течение отломило кусок берегового припая и понесло его в море. Но соболь не сдался и прыгал со льдины на льдину, когда их края сближались. Это был танец свободного, борющегося за жизнь существа, танец между двумя социальными системами, танец между двумя потенциальными ядерными ударами. Внюхиваясь в ветер, соболь, наверно, улавливал среди запахов морского йода, меха моржей и оленей стальной привкус капканов, спрятанных под снегом, и опасный масляный аромат оружия пограничников и на том берегу, и на этом. Соболь, конечно, не знал, что пограничники принадлежали к двум совершенно разным мирам, – ему пограничники казались одинаковыми для его жизни опасностями, лишь надевшими разную военную форму. Но соболь прекрасно знал, что с него одинаково могут содрать шкуру – и на том берегу, и на этом.

Полоска воды между Америкой и Россией была для него только полоской воды, а никакой не границей. Границы не существовало ни в понимании китов, белыми фонтанами салютующих обоим берегам, ни в понимании моржей, величественно возлежащих на льдинах. Природа не признает границ, установленных нами, людьми. Придумывая, а затем соблюдая границы, мы предаем природу. Придумывание границ государственных есть нарушение границ нравственных.

Почему в народных песнях всех времен и всех народов люди высказывают желание превратиться в птиц? Да потому, что птицы не знают границ. Люди смертельно завидуют животным за их свободу и, наверное, именно поэтому стараются лишить животных свободы, навязать им границы – будь это вольер зоосада, прутья цирковой клетки или прозрачные, но тюремные стенки аквариума. Люди оскорбляют дарованную им Богом единую планету глухими заборами, о которых с такой горькой иронией писал Роберт Фрост, колючей проволокой, железными или газетными занавесами. Разделенность, рассеченность, разодранность поверхности земного шара переходит в условный и физический взаимоканнибализм. Наше незнание друг друга как скульптор, опасный своей агрессивной наивностью, который лепит злобные фигуры так называемых врагов.

Берингов пролив, где прыгал, пробираясь со льдины на льдину, одинокий соболь, – это северный Check Point Charlie (американский контрольно-пропускной пункт в Западном Берлине). Его водяная «нейтральная полоса» тоже небезопасна. Говорят, что почти все заключенные, пытавшиеся когда-то бежать в Америку из сталинских лагерей, или были выданы эскимосами и чукчами (за беглецов платили порохом и пулями), или замерзли, или были потоплены на лодках под пулеметами погранохраны.

Вскоре после Победы и над Беринговым проливом навис железный занавес холодной войны. Только наиболее отчаянные эскимосы находили или просверливали в нем дыры, проходя под прикрытием густых туманов пограничную зону. Они навещали своих родственников, и до сих пор где-нибудь в яранге (меховой палатке) на советской стороне вы можете встретить американский винчестер, а в снежном домике – иглу – на американской стороне советскую водку со штампом «Петропавловск-Камчатский».

Пустую бутылку именно с таким штампом я обнаружил в 1966 году в Пойнт-Хопе, в иглу одинокой старухи-эскимоски. Бутылка была подвешена за веревочку в углу, а из горлышка торчала стеариновая свеча с религиозно трепещущим лепестком огня. Старуха сказала, что в этом углу раньше висела православная икона, но она ее продала. И что она теперь молится пустой бутылке, потому что это подарок ее родственников с той стороны пролива.

Парадоксально и грустно, что на той, американской стороне пролива сохранились многие деревянные русские церкви, а на советской стороне не уцелело ни одной. Эти драгоценные памятники деревянного зодчества были уничтожены нашим разрушительным ультрареволюционным нигилизмом. Холодной войной, моделированием образа врага были разрушены исторические связи между двумя близнецами – Аляской и Чукоткой. Это было и против истории, и против природы. Неестественность фатальной разделенности при фатальной близости дошла до идиотской ситуации, когда между ними были перерезаны и водные, и воздушные пути.