– Ну, уж это вас совсем не касается.
Керальт сполз с табурета. Улыбка его стала хмурой.
– И, само собой, среди прочих имен эта барышня назовет и ваше. И тогда мне не останется ничего иного, как получить официальное разрешение на ваш допрос… Ничего личного, поверьте. – Он на миг задумался. – А, впрочем, может, и нет. Может, и личное. Что уж тут – жизнь есть жизнь.
Фалько бесстрастно выдержал его взгляд.
– Она не может сказать ничего такого, что меня обеспокоило бы.
– Ну, вот увидите.
Керальт резко повернулся спиной и отошел к друзьям, отпечатав свою улыбку, зловещую и презрительную, на сетчатке глаз Фалько. У того голова пылала ледяным огнем спокойной ярости. И томило мучительное желание – он чувствовал его безобманные признаки – искалечить Керальта или убить. Сорвать эту улыбку с его лица. Меж тем он через мгновение заказал еще один коктейль, запил им две таблетки, снова закурил и принялся размышлять.
Не оставлял он это занятие и после того, как поднялся в свой номер, рухнул, не раздеваясь, на кровать и, куря одну сигарету за другой, лежал неподвижно, глядел в потолок, и когда встал и принялся ходить из угла в угол, останавливаясь у окна и вглядываясь в бездонную черноту затемненной улицы. Ночь нейтральна, подумалось ему. Она ни за тех, ни за этих, но помогает тем, кто становится на ее сторону. Тем, кто умеет ее использовать.
Аспирин с кофеином и адреналиновая буря, забушевавшая в крови от улыбки Лисардо Керальта, помогали мыслить на удивление остро и четко. Глубоко проникать в суть явлений, в глубь пространства и времени, во тьму этой ночи и ее возможностей. Фалько подсчитывал, рассчитывал, сверяясь с бумагами, которые доставал из ящиков. Снял крышку с портативного «ундервуда», стоявшего на столе. Снял трубку и, к удивлению телефонистки на отельном коммутаторе, заказал два крутых яйца. Их принесли через четверть часа – еще теплые. Он сунул официанту чаевые, присел к окну, очистил яйца от скорлупы, бритвенным лезвием разрезал их там, где белок загустел сильней всего. Потом прижал к документу с грифом Генерального штаба, который достал из ящика в ожидании, и, убедившись, что краска проступила на белке, проштемпелевал только что отпечатанный на машинке лист. Снял колпачок с вечного пера, поставил размашистую подпись с росчерком, дал высохнуть и, сложив вдвое, спрятал в карман. Теперь черед улыбаться пришел ему, когда, рассовав по карманам пиджака и пальто все, что было нужно – включая и конверт с деньгами, прежде спрятанный им на шкафу, – он закрыл за собой дверь номера и пошел по гостиничному коридору.
– Какого дьявола ты приперся в такой час? Чего тебе надо?
Нельзя сказать, что адмирал принял Фалько очень уж радушно. Сентено на этот раз даже попытался загородить дорогу. Было уже одиннадцать вечера, и хозяин встретил Фалько в халате и в тех же плюшевых шлепанцах. Из-под халата выглядывала полосатая пижама.
– Поговорить.
– А до утра нельзя подождать?
– Нельзя.
Ответ, столь же краткий, сколь и отрицательный, пробудил любопытство адмирала. Глаза сфокусировались на лице Фалько, причем здоровый блестел одновременно и досадой, и тревогой. Жестом адмирал отослал Сентено. Потом снова воззрился на гостя – теперь уже задумчиво.
– Выпьешь чего-нибудь?
– Нет, спасибо.
Они прошли в гостиную. Там было темно. Адмирал задернул шторы и включил лампу.
– Садись.
– Я лучше постою.
Адмирал уселся в кресло-качалку и привел ее в движение. Покачавшись несколько секунд, остановился.
– Наверно, что-нибудь серьезное, если вламываешься ко мне среди ночи?
– Так и есть.
– Хорошо, если так.
Фалько взглянул на камин, где от догоревшего полена оставался лишь дымящийся пепел. Кота в комнате не было.
– Я имел беседу с полковником Керальтом. В баре «Гранд-отеля». Это он ко мне подошел.
Адмирал взглянул осуждающе:
– И ты ради этой новости вытащил меня из постели?
– Он все время улыбался, господин адмирал. Постоянно улыбался. Эта его гаденькая улыбочка не сходила у него с губ.
– И дальше что?
– У него – с губ. А у меня она из головы не выходит.
Адмирал взглянул так, словно не верил своим ушам. Потом досадливо засопел.
– Знаешь ли что… Иди-ка ты… спать! Или, не знаю, выпей рюмочку… Или бутылочку… Бабу найди.
– Видели бы вы его улыбку.
– Видел сто раз! У него есть власть, он это знает и этим упивается. Его отставили от операции в Аликанте, вот теперь он и отыгрывается. Это естественно. – Адмирал раздраженно вскинул руку, показывая на дверь в коридор: – А теперь проваливай.
Фалько не шевельнулся. Он стоял у камина в расстегнутом пальто, со шляпой в руках.
– Где они ее держат?
Адмирал вскинул на него глаза едва ли не с удивлением. На лице его гнев боролся с сомнением в том, что он не ослышался:
– Не все ли равно, где она сидит? Эта женщина не имеет к нам отношения.
– Скажите мне, где она.
– И не подумаю даже.
– Но вы знаете?
– Конечно, знаю. Знаю, да тебе не скажу.
Фалько постарался поймать взглядом здоровый глаз собеседника:
– Я никогда ни о чем вас не просил… Вот уже пять лет я выполняю ваши приказы и никогда ничего не…
– Да мне плевать сто раз, просишь ты или нет, – адмирал нетерпеливо сжал кулаки. – Я уже тебе сказал: Ева Ренхель числится за другим ведомством. Уймись ты, ради бога… Что ты тут бесишься из-за большевистской потаскухи? Из-за красной шпионки.
Фалько повернул и немного наклонил голову. Потом медленно обвел круговым взглядом гостиную, словно отыскивая в темных стенах новые доводы. И секунду спустя пожал плечами.
– Помните, когда вы меня завербовали?
– Помню, разумеется.
– Мы сидели в Констанце, в кафе… «Венус», кажется. Так?
– Ну, так… Дело было в июне тридцать первого.
– Верно. Сидели вдвоем у самого выхода, любовались природой. И вы мне сказали слова, которые я никогда не забуду. «Я служил монархии, я служил республике, я не знаю, кому еще придется служить. Эта работа была бы невыносима, не будь в ней правил – пусть извращенных. Это не общепринятые правила и не благородные правила, но они – наши. А первейшее из них – это вроде бы не соблюдать никаких правил…» Помните?
– Я и в других обстоятельствах так говорил…
– Другие меня не касаются. Это было сказано мне.
– Ну, допустим, помню, – лицо адмирала смягчилось. – К чему ты клонишь?
Фалько улыбнулся чуть заметно. Не без грусти.