«Окопная правда» Вермахта. Война глазами противника - читать онлайн книгу. Автор: Артем Драбкин cтр.№ 29

– Как пережили зиму 41-го в России?

– Было очень холодно – мороз до минус 40 градусов. У нас не было зимней одежды, и мы надевали носки на уши. На фронте в принципе было затишье, но мы постоянно несли потери обмороженными. Лично я относительно легко переносил мороз и мог на 40-градусном морозе стоять в карауле, а многие этого не могли – они выходили на десять минут на улицу, и у них уже были белые носы и уши. У нас был строгий приказ класть бумагу в ботинки для тепла. Если кто-то обмораживал себе ноги и выяснялось, что у него в сапогах не было бумаги, то это рассматривалось как умышленное членовредительство. Таких судили и расстреливали.

– Кем вы были зимой 1941 года?

– Обычным солдатом, горным егерем. Потом я стал связным при командире взвода. Я могу сказать, что мне повезло – я никогда в жизни не стрелял в человека. Вооружен был карабином «маузер 98к».

Пистолеты-пулеметы были только у командиров отделений. Русские в некоторых вещах нас невероятно превосходили. Русские пистолеты-пулеметы работали зимой, а немецкие замерзали. У русских была одна марка автомобилей. Когда автомобиль ломался, русские всегда могли взять запчасти с другого автомобиля, а у нас было огромное количество разных марок автомобилей, и отремонтировать их было очень сложно.

– Зимой 1941/42 года были перебежчики с немецкой стороны?

– В России желающих перебежать к русским, чтобы избежать опасности, было немного, потому что все очень боялись плена. Об этом много говорили, была целенаправленная пропаганда. Когда мы были в Италии, то очень боялись попасть в руки партизан. Они творили страшные вещи.

Перебежчики появились в Италии, когда мы воевали против американцев. Это происходило очень часто. Но если было доказано, что кто-то перебежал добровольно, то его семью арестовывали.

– Были случаи самострелов?

– Да, такое тоже было, конечно, как в любой армии. Но русских солдат контролировали намного жестче, чем нас, у них это делали комиссары. При атаках они были сзади и расстреливали тех, кто не хотел идти в атаку, у нас такого не было. Конкретно у нас в части самострелов не было.

Были случаи невыполнения приказа. Я сам один раз отказался выполнять приказ. Меня определили в расстрельную команду, когда расстреливали одного партизана. Я до смерти перепугался, когда услышал, как меня вызывают. Я сел вместе с тремя моими товарищами, которых назначили в эту команду, и сказал, я этого делать не буду. Товарищи мне сказали, что я должен стрелять мимо. Я сказал, что я не хочу ни там стоять, ни стрелять, ни целиться. Я отказался выполнять приказ. Это безусловно означало, что меня будут судить и однозначно расстреляют, это было абсолютно ясно. Я пошел к моему командиру взвода и сказал ему, что отказываюсь выполнять приказ, поскольку собираюсь стать священником. Он сказал, что я должен найти кого-то другого, кто за меня это сделает. Я ужаснулся, – теперь я должен был найти человека, который вместо меня убьет другого человека. Я был в отчаянии. Тогда один из трех товарищей по команде сказал, что мне не надо искать – он выстрелит мимо. Он так и сделал. Мы радовались, что это так закончилось, мы больше никогда об этом не говорили, потому что, если бы наверху всплыло, что я отказался выполнять приказ, это кончилось бы плохо.

– Зимой 1941/42 года было русское наступление?

– Да, да. Мы пытались караулами отбиваться от русских. На нашем участке тоже было русское наступление, но я его проспал. Я спал и не слышал, как все остальные вскочили по команде «тревога». Когда я проснулся, они уже возвращались из боя, я у них спросил, где они были, они сказали, что русские атаковали. Мой командир отделения после этого очень низко оценил мои боевые качества, сказал, что, когда атакует противник, надо просыпаться. Я ему сказал, что надо было меня разбудить и что если бы русские захватили меня в плен, то он был бы в этом виноват.

– Вы думали, что вы выиграете войну?

– Выиграем войну! Ага! Мы думали о том, как бы нам попасть домой! Мечтали о том, чтобы ранило, и попасть в госпиталь на родину. Мы очень быстро увидели, что эта война проиграна.

– Когда лично вы это поняли?

– Я это уже точно не помню.

Весной я заразился желтухой от наших мулов. Честно сказать, я им за это благодарен. Тогда желтуха не считалась опасной болезнью, но у меня она протекала в тяжелой форме, и один врач отправил меня в госпиталь на родину. По дороге домой другой врач узнал, что у меня желтуха, и хотел отправить меня обратно на фронт. Я сказал, что на фронт не поеду, пока они меня не обследуют. Меня обследовали и признали, что моя печень все еще очень твердая и мне нужен отпуск. Я поехал в лазарет в северной Германии. Там было хорошо, нас встречали с оркестром и обращались как с тяжелобольными, хотя это был лазарет для легкораненых.

Я вернулся в свою дивизию, когда она наступала в горах Кавказа. Надо сказать, что кавказцы были настроены в нашу пользу. Они, собственно, с войной ничего общего иметь не хотели. У нас с местным населением на Кавказе были прекраснейшие отношения.

В 1943 году меня тяжело ранило. Мы наступали на Кайман, мое подразделение шло в авангарде, а основные силы следовали за нами. В сумерках, когда мы вышли на большую поляну, русские из леса с противоположной стороны поляны запустили осветительную ракету и открыли огонь. Я почувствовал удар в лицо. Сначала я не понял, что произошло, но хлынула кровь, и я догадался, что ранен. Наши открыли ответный огонь. Я побежал назад, спасая свою жизнь. Хорошо, что мы недалеко отошли от леса. Как оказалось, пуля прошла насквозь через щеку и шею, не задев жизненно важных сосудов и нервов. Хорошо, что это была обычная пуля. Если бы это была разрывная пуля «дум-дум», которые тогда использовали русские, то мне оторвало бы голову.

Раненых, двенадцать человек, собрали и понесли на носилках, сделанных из двух палок и мешка, в тыл. Я не хотел, чтобы меня так несли, я мог идти сам, хотя у меня из раны все время текла кровь. Мы шли семь часов. Проводниками у нас было четыре пленных кавказца. Я всегда говорю, что моя мама не смогла бы обращаться со мной лучше, чем они. Двое из них меня поддерживали, а другие двое шли впереди и очищали дорогу, убирали ветки и так далее, чтобы со мной ничего не случилось. Мы делали привалы, и они меня укладывали так, чтобы я, с раненой головой, мог отдохнуть. Это была забота, которую я часто упоминаю в моих проповедях. Потом нас еще три часа везли верхом на лошадях, и двое из них все время шли справа и слева от лошади и поддерживали меня, чтобы я не упал. Мне было очень грустно, когда я с ними расставался, я охотно взял бы их дальше с собой. Я попал в лазарет в Майкоп. Я не мог есть суп – мне очень хотелось бутерброд с колбасой. Я попросил русскую медсестру (говорить я не мог, поэтому я ей нарисовал, что я хочу). Она действительно принесла мне бутерброд с колбасой. Мне потребовалось несколько часов, чтобы его съесть, потому что я едва мог жевать. Врач узнал от медсестры, что я ел бутерброд с колбасой, и немедленно вычеркнул меня из списка тех, кого отправляли в Германию самолетом. Поэтому я поехал домой на поезде.