Абель-Фишер - читать онлайн книгу. Автор: Николай Долгополов cтр.№ 47

Да и вообще, все, что узнавал Сильвермен о прошлом Эмиля, исходило только от него самого. Говорил о себе он не слишком часто. Удивляло, что никогда не упоминал о своем жилище, ни разу туда не приглашал. Это подметил не только Сильвермен, но и другие молодые ребята-художники.

Как-то вырвалось у Эмиля, что в Бостоне был он воспитан тетушкой-шотландкой и суровым дядюшкой. В жизни перепробовал множество профессий. Был и бухгалтером, и инженером-электриком, работал в фотоателье.

Здесь, в фотоателье, и настигла его скромная удача. За несколько лет он накопил немного деньжат и после коротких раздумий бросил дело, вышел на пенсию. Почему? Да потому что всю жизнь мечтал рисовать. Возможно, он без радости вспоминал свои годы, потраченные на проявку пленок бездарных фотографов-любителей. И в конце концов был счастлив заняться тем, что любит, что знает…

Был ли Гольдфус настоящим художником? И здесь один из признанных американских мастеров Сильвермен выносит свой объективный вердикт. Эмилю не слишком нравилось рисовать пейзажи и обнаженную натуру, что считал он уделом начинающих. Его амбиции, стремления простирались гораздо шире и выше. Любил сложности и залезал в них с головой. И еще важное: Гольдфус был уверен в себе. Больше всего любил рисовать опустившихся пьяниц из известного в ту пору своей нищетой нью-йоркского района Баури. Порой появлялись на его полотнах нищие и отверженные. И это подмечал не только Сильвермен. Один из коллег-художников как-то заметил: «Видно, жизнь Эмиля была такова, что оставила на его теле те же шрамы, что и на его персонажах. Быть может, в последнее время где-то и в чем-то ему повезло. Что из того? Он не стал толстым сытым котом. А шрамы — все равно остались». И Сильвермену казалось, что лучше не скажешь и не оценишь.

Никто ни разу не слышал, чтобы Гольдфус выставлялся на выставках. Ни разу не заходило разговора и о том, без чего никогда не обходилась ни одна пирушка художников: о проданных картинах, о вырученных деньгах. Эмиль предпочитал работать над техникой рисунка. И здесь всегда ставил в пример коллегам русского художника Исаака Левитана, восхищаясь его пейзажами русской природы, незнакомой для него и североамериканцев. Да и о других, хорошо ему знакомых русских живописцах, имен которых в США и не слышали, отзывался с ноткой восхищения. Но венцом всей живописи был для Гольдфуса Рембрандт.

Ну а уж то, что Эмиль сам был талантлив во всем, за что ни брался, — вылезало буквально на каждом шагу. Но постепенно, не броско, а как-то естественно, своим ходом. Сильвермена поражало, с какой неимоверной скоростью решал он кроссворды из «Нью-Йорк тайме». И тут Сильвермен замечал за немолодым коллегой особенность: взявшись за кроссворд, он во что бы то ни стало «добивал» его до конца.

Однажды рассказал другу Сильвермену историю о том, как обхаживал юную даму-арфистку, игравшую в маленьком оркестре. И для того, чтобы привлечь ее, привязать к себе, сам научился играть на арфе. А когда Сильвермен удивился, то объяснил: тогда у нас с ней появилось общее занятие, это сближаю.

А еще как-то он проявил себя в занятии совсем ином. Частенько старинный лифт, устало сновавший между этажами, наотрез отказывался работать. Починить его никак не могли. И, к всеобщему удивлению, на помощь растерянным техникам пришел Эмиль. Он покопался в механизме, покачал лысеющей головой, быстренько принес из студии свои слесарные инструменты. И починил лифт чуть не мгновенно, вогнав в краску вызванных техников.

Был и другой похожий случай. Знакомый Сильвермену инженер однажды поведал Гольдфусу о сложных технических проблемах. И, о чудо: Эмиль решил их, не глядя, быстро, прямо во время разговора.

Частенько Эмиль приглашал Сильвермена и в свою мастерскую попить кофейку. Готовил напиток, с точки зрения Берта, но не нашей, российской, довольно необычно. Засыпал его прямо в кипящую воду, кипятил, а потом давал содержимому пару минут отстояться. Сильвермен признавался, что такого вкусного кофе он никогда не пил.

Пришел момент, когда именитый художник не выдержал, воздал хвалу Эмилю за все его многочисленные таланты. И тот ответил так, как мог ответить лишь он: «Берт, то, что сможет сделать один дурак, вполне по силам и другому».

Был Гольдфус человеком скромным и добрым. В любой момент, и даже без всяких требований, одалживал соседям проекторы, краски, кисточки. Мысль о том, чтобы предупредить — мол, верните поскорее, никогда не приходила ему в голову.

А что его картины? Было видно, что с каждым годом он рисует все лучше и лучше. И в то же время тщеславный Сильвермен замечал, что в этой гонке он опережает немолодого соседа. Все чаще рецензенты «Нью-Йорк тайме» восхваляли поднимающего голову мастера. Его персональная выставка в «Дэвис Гэллериз» пользовалась успехом. А Эмиль был не слишком доволен собственным творчеством. Зато всегда успевал и восхищаться Сильверменом, и подбадривать его. На открытие персональной выставки в «Дэвис Гэллериз» он явился в своем неизменном старом твидовом пиджачке — кем-кем, а уж щеголем он точно не был. Зато после выставки довел мать Сильвермена до метро, поразив Берта этой своей несколько стародавней, выходящей из моды галантностью.

Вообще, это пронесенное через годы достоинство, мудрость, десятилетиями просоленная и проперченная, чувствовались во всем, что бы ни говорил Гольдфус. Но больше всего в своем товарище нравилось Сильвермену иное. Случается, что друг постарше всячески демонстрирует коллегам некое превосходство. Бывает, явное — чаще вымышленное. Так вот, такого между ними никогда не было. Они всегда говорили на равных.

Как-то пришлось входящему в моду Сильвермену монтировать огромное полотно из четырех фрагментов. В принципе, проблема была одна: как сделать картину четко квадратной. И Сильвермен обратился за помощью к Эмилю.

— Ну-ка, дай мне взглянуть и подумать, — моментально ответил тот.

На изучение вопроса ушло у него времени совсем немного. И скоро работа была сделана, несмотря на то, что Сильвермен, он потом признавался в этом сам, всячески мешался и лез под руку. Так что Берту оставалось только удивляться и благодарить.

И, естественно, Эмиль оставался экспертом в фотографии. Сильвермен поразился, когда дал соседу несколько негативов и попросил напечатать их как можно четче. Зайдя через пару часов в студию Эмиля, он увидел на полу чуть не полсотни своих фотографий, увеличенных в восемь, а то и в десять раз.

— Эмиль, ну какого черта ты тратишь на это столько сил! — только и выдохнул Сильвермен.

Гольдфус улыбнулся:

— Кончай причитать, лучше скажи, нравятся ли тебе фото?

Лишь однажды за годы знакомства Сильвермен увидел его несколько раздраженным, даже рассерженным… Это уже после ареста полковника Абеля Америка узнала, что в студии художника Эмиля Гольдфуса стоял отличный коротковолновый радиоприемник. Случалось, радио выходило из строя, и Эмилю приходилось его чинить. Однажды январской ночью 1957-го, незадолго до свадьбы Сильвермена они с невестой Элен заскочили в студию пообщаться с Эмилем. Его радиоприемник был настроен на короткие волны. Сидели, слушали, болтали, как вдруг неожиданно в мастерской Берта напротив зазвонил телефон. Он бросился на звонок. Поднял трубку, услышал голос своего приятеля: «Привет, Берт, с трудом до тебя дозвонился. Что долго не подходишь? Чем занимаешься? Ночь на дворе». Неожиданно Сильвермен увидел, что к нему в мастерскую зашел и Эмиль. Решил пошутить и бросил в трубку: «Да знаешь, дружище, мы с Элен заскочили к Эмилю, а у него радио на полную катушку. Вот мы и поболтали с Москвой».