Наполеон - читать онлайн книгу. Автор: Пол Джонсон cтр.№ 22

Некоторые, как например: Китс и Шелли, продолжали идеализировать Бонапарта как романтического героя, человека, который вошел в Египет подобно Александру Великому, и провел свою армию через перевал Большой Сен-Бернар, как Ганнибал. На самом деле они поддались пропаганде, заменяя реального человека образом, сотворенным командой портретистов и баталистов – Гро, Давида и остальных. В двадцатом веке время от времени такое слепое увлечение тоже возникало: Бернард Шоу, Беатрис и Сидни Вебб увлекались образом Сталина, Норманн Майлер и другие идеализировали Фиделя Кастро, и целое поколение, в том числе и многие французы, как Жан-Поль Сартр, превозносили режим Мао Цзэдуна, при котором шестьдесят миллионов китайцев умирали от голода или в лагерях. Точно так же культ Бонапарта разросся до огромных размеров, но просуществовал недолго. Те англичане, которые исповедовали этот культ, делали это скорее в знак протеста и недовольства британскими институтами власти и правящими персонами, а не потому, что одобряли действия Наполеона. Так, Чарльз Лэм, который ненавидел принца-регента, считал, что Бонапарт – «отличный малый», и говорил, что готов, сняв шляпу, прислуживать ему за столом. Байрон пришел к выводу, что Бонапарт – опороченный герой, но сожалел, что тот не погиб, сражаясь во главе своих войск. «Кампании 1813–1814 годов, – писал Байрон, – постепенно развенчали его до полного ничтожества. Это был печальный день, когда он был вынужден отречься от трона Европы». Одним из верных поклонников Бонапарта на протяжении всех его преступлений и злоключений был Вильям Хезлитт. Как художник и критик, он нашел, что план Бонапарта собрать все мировое искусство в Лувре, который англичанин посетил во время короткого Амьенского мира, – восхитительный проект. Но на самом деле именно ненависть Хезлитта к «легитимности», основному греху старого режима, заставила его приветствовать Бонапарта как ее врага. Он проигнорировал захват Бонапартом трона и попытки обеспечить законность второго брака. Хезлитт рассматривал Ватерлоо как вселенскую катастрофу: он был совершенно раздавлен этим разгромом и чуть не стал законченным алкоголиком. Правда, потом ему удалось справиться с эмоциями, и он еще написал свой десятитомный труд «Жизнь Наполеона». Большая часть текста была цитированием вторичных источников, которое, как я подозреваю, мало кто дочитал до конца с той поры до наших дней.

Многие американцы, как и британцы, продолжали симпатизировать революционным целям режима, хотя и не одобряли период террора. Очень немногие, как Томас Джефферсон, защищали его, хотя и несмело и стыдливо. А когда режим вернулся к монархии, Франция и потрясающий деспот снова были причислены к еще одной европейской монархии. Джефферсон никогда и словом не обмолвился о личной симпатии к Бонапарту после того, как тот стал императором. Он признался, что политика Бонапарта была «столь коварной, что исключала любые гипотезы». Британские попытки обойти континентальную блокаду Бонапарта, которая запрещала импорт или транзит британских товаров, в конце концов привели к тому, что Соединенные Штаты ввязались в войну с Британской империей. Этот неприятный конфликт вредил обеим сторонам и закончился восстановлением статус-кво, существовавшим до войны. На самом деле большинство американцев впечатлила не столько война, сколько предложение Бонапарта продать Америке всю территорию, которая тогда называлась Луизиана, за сумму, считавшуюся пустяковой даже по тем временам.

Продажа Луизианы должна считаться самым крупным провалом, самой серьезной ошибкой Бонапарта. «Вы заключили королевскую сделку», – сказал Талейран американцам, без намека на досаду. Это – правда. Территория «Луизианы» составляет 828 тысяч квадратных миль, впоследствии на этой территории образовалось тринадцать штатов. Франции заплатили 15 миллионов долларов, то есть по четыре цента за акр. Если бы Бонапарт использовал законное право Франции на свои американские территории, исследовал недра и создал огромный доминион на противоположном берегу Атлантики, а не занимался перекраиванием границ Европы, расширяя свою незаконную империю, он бы обогатил Францию, а не довел бы ее до нищеты. Наполеон открыл бы необозримые горизонты для бессчетного числа отважных французских юношей, а не губил бы их жизни в бесплодных битвах. В конце концов, таким шагом он бы нанес гораздо больший ущерб своим британским противникам, чем всеми своими усилиями в Европе. Он бы навсегда изменил политическую карту мира – это то, чего он так и не смог добиться. Но Бонапарт ничего не знал об Америке и ничего не хотел знать о ней до тех пор, пока не стало слишком поздно. Он боялся Атлантики, океан для него был слишком велик. Он повернулся спиной к мировому кораблю, сосредоточившись только на его европейской каюте, и тем самым предал свои корсиканские корни. Таким образом, Соединенные Штаты стали именно тем государством, которое получило самую большую выгоду от эпохи Бонапарта.

Вначале почти вся немецкая интеллигенция приветствовала Бонапарта как героя. В глазах поэтов он был воплощением романтического духа настоящего авантюризма. Другие видели в нем олицетворение всемогущего просвещенного государства, этот идеал очень привлекал многих мыслителей, среди которых был молодой философ Гегель, чье преклонение перед мощью государства открыло дорогу милитаристской Пруссии Бисмарка и еще более зловещему третьему рейху Адольфа Гитлера. Гегель вышел на улицу и с непокрытой головой встречал триумфально въезжавшего в город Бонапарта; он продолжал льстиво аплодировать Наполеону даже после того, как французские солдаты отобрали у него имущество. Позже, когда мнение немцев относительно Бонапарта кардинально изменилось, Гегель, который страстно желал любой ценой стать профессором философии в Берлинском университете, отрекся от своей приверженности к французской civilisation и вместо нее стал превозносить германскую Kultur. Можно сказать, что он влюбился в бонапартизм, исходя из неверных предпосылок, и отверг его по столь же неверным причинам.

Совсем иначе относился к Бонапарту Бетховен, работая над своей Третьей симфонией – колоссальным произведением, которому суждено было навсегда разбить устоявшуюся симфоническую форму. Его друг, Фердинанд Рис, свидетельствовал: «В этой симфонии Бетховен представлял Бонапарта, но в тот период, когда тот был первым консулом. Бетховен очень уважал его в то время [1804] и отождествлял с консулами древнего Рима. Я… видел копию партитуры на его столе, на самой верхней строчке которой было написано “Бонапарт”, а внизу подпись “Луиджи ван Бетховен”, и больше ни слова… Я был первый, кто принес ему весть о том, что Бонапарт провозгласил себя императором. Услышав это, композитор пришел в ярость и в гневе закричал: “Значит, он тоже не лучше всех остальных? Теперь он тоже станет попирать права человека и будет потакать своим амбициям. Он возвысится над другими и превратится в тирана”. Бетховен подошел к столу, взял титульный лист своей симфонии, разорвал его пополам и бросил на пол».

Другие знаменитые мастера Германии отнеслись к Бонапарту более настороженно, а после – с таким же презрением. На весьма зрелищной встрече монархов в Эрфурте в 1808 году ^[19] присутствовал Гете – выдающийся писатель Германии и влиятельная фигура правительства маленького государства Райнланд. Это была встреча высших лиц, и она должна была произвести впечатление. Дворец, занятый императором, был обставлен французской мебелью, которую доставили на сотне повозок, с савоннерийскими гобеленами, обюссонскими коврами, севрским фарфором, золотом и серебром, с целым штатом французских поваров, горами паштетов, сыров, окороков, трюфелей и ящиками с выдержанными бордо и шампанскими винами. Все правители, кроме царя, должны были собраться в назначенное время, чтобы приветствовать входящего императора: мужчинам полагалось встать и поклониться, а дамам – присесть в глубоком реверансе. Важные персоны – от князей и кардиналов до литераторов – ожидали, пока взгляд императора упадет на них. Бонапарт объявил, что Кассель будет новой столицей Германии. Иоганн фон Мюллер, крупнейший немецкий историк, должен был отслеживать малейшие детали и писать биографию Наполеона (как он уже написал биографию Фридриха Великого). Гримм должен был стать придворным библиотекарем, а Бетховен – придворным музыкантом. Дальнейшие распоряжения должны были объявить позже. (Мало что из объявленного было выполнено.) Потом взгляд Бонапарта остановился на Гете, и поэта пригласили на аудиенцию.