Прогулки по Парижу с Борисом Носиком. Книга 1: Левый берег и острова - читать онлайн книгу. Автор: Борис Носик cтр.№ 41

Количество дел не убывало, но и тяга к живописи не проходила. Число ее живописных и графических работ перевалило за три сотни. И вот однажды – в ту пору еще не закончились юбилейные толстовские торжества – она вдруг открыла в Париже этот художественный институт на рю Жюль-Шаплен. Задуман он был широко, да и художники-педагоги к тому времени собрались в Париже замечательные. Начинали у нее работать Добужинский, Борис Григорьев, Коровин, Билибин, Миллиоти. Сама Татьяна Львовна вела детские уроки рисования.

Немало молодых русских художников успели поучиться в ее Русской академии, да и не ушли б из нее никогда, если бы не свалилась на Европу и Америку катастрофа мирового кризиса. Не стало денег – ни у организаторов, ни у педагогов, ни у студентов, ни у вчера еще богатых меценатов. К концу 1930-го академия закрылась, а Татьяна Львовна уехала в Рим к дочери.

Но дому № 11 по улице Жюль-Шаплен еще суждено было услышать русскую речь. И художников в своих стенах пришлось увидеть снова, поменьше, конечно, но появлялись художники… А один художник и вовсе поселился в доме № 11 и жил там – если уезжал, то вместе со всеми обитателями дома, когда весь балет уезжал на гастроли. Балетная труппа, ради которой ее руководительницы, сестры Ирина и Ляля Гржебины, сняли дом 11, называлась «Русские балеты», а художника, который здесь поселился, звали Лазарь Воловик, и он был мужем одной из сестер Гржебиных, Лялиным мужем.

Родом был Воловик из Кременчуга, семья была многодетная, а отец умер рано (Лазарю было только семь), так что бедствовали. В семье все любили рисовать, а Лазарь так увлекся рисованием, что решил сделать его своей профессией. Пятнадцати лет он начал учиться в художественной школе в Харькове, потом перебрался в Киев, где поступил в Украинскую академию художеств. На дворе стоял фантастический 1919-й, а у юного Воловика появилась своя фантазия. Он решил, что будет учиться в самом что ни на есть Париже – о чем же еще мечтать художнику? Но в семнадцать лет все кажется возможным. Надо только добраться в Севастополь.

До Севастополя он в конце концов добрался. Более того, из Севастополя он доплыл до Стамбула, а уж оттуда вместе с юным своим стамбульским приятелем, москвичом Костей Терешковичем (будущей художественной знаменитостью) – без денег и без документов, – добрались они, прячась в трюме парохода, до города Марселя. А уж от Марселя добирались в Париж. Тоже ведь без денег и без документов. Это было в 1921 году.

В Париже молоденького Воловика приютил лихой русский человек, скульптор и певец Владимир Поляков-Байдаров. Ну да, тот самый, что подарил французскому театру сразу трех красивых дочерей, ставших актрисами. Старшая из них, Марина Влади, до сих пор памятна русской публике как вдова Владимира Высоцкого и киношная Колдунья.

Воловику теперь надо было зарабатывать на хлеб и учиться.

Два года статный молодой Воловик подрабатывал тем, что позировал художникам в их ателье. При этом он и сам учился в академии Гранд Шомьер. Был он по тогдашнему русскому обычаю «левым» и в 1923 году уже выставил свои картины (вместе с Сутиным и Кременем) на выставке просоветской группы «Удар» в галерее «Ла Ликорн». В том же самом 1923-м Воловик поселился в знаменитой общаге художников «Улей» на южной окраине Парижа. Там он прожил полтора десятка лет и жил бы еще, да новая война помешала…

В многолюдном «Улье» Воловик знал всю «левую» молодежь, вообще, знал всех, но больше прочих дружил с земляками – с Кременем, с Кикоином да еще с парижским «ковбоем» Сэмом Грановским, который хоть и был старше Воловика, но очень любил путешествия. За неимением лошади или машины ездил «ковбой» Грановский на велосипеде. Вместе с ним и совершил Воловик первые свои путешествия по Франции.

С 1926 года Воловик (именно так, по фамилии, окликали друг друга на Монпарнасе) делил ателье в «Улье» с молодым художником Владимиром Найдичем. Найдич родился в Москве (чуть не единственный был москвич за все существование «Улья») в семье предпринимателя, имевшего также какой-то бизнес в Париже, куда он как раз вовремя (в 1919 году) вывез жену и шестнадцатилетнего сына.

Молодые Найдич и Воловик снимали в «Улье» одно ателье на двоих и вместе оплачивали труд натурщиц. И вот однажды лихая рыжеволосая дива-натурщица, решившая пособить своим бедствующим подругам, сестричкам-балеринам Гржебиным, привела одну из них, Лялю, позировать художникам Найдичу и Воловику. Покойный отец сестричек-балерин Зиновий Гржебин был знаменитый русский издатель и художник.

Он выпустил множество интересных книг и заодно нарожал много детей. А в эмиграции у них с Горьким появилась идея – задешево выпускать в Германии русскую классику и отсылать книги в нищавшую и дичавшую Россию. Гржебин вложил много денег в эти издания, но они с Горьким сильно просчитались, не учтя, что коммунисты все книги, как и хлеб, намерены были держать под железным контролем монополии. Книги их в Россию не впустили. Гржебин был разорен, Горький умыл руки, семейство издателя впало в нужду, а сам Гржебин помер, оставив, кроме дочерей, недоучившихся мальчишек-сыновей. И вот теперь одна из двух балерин, Ляля (как правило, после выступления в Театре Елисейских Полей она еще танцевала для заработка по ночам на эстраде) пришла в ателье малоимущих художников, чтобы, позируя им, подработать пару копеек для семьи. На молодого Воловика визит этот произвел большое впечатление, и семьдесят лет спустя (незадолго до своей смерти) его свояченица Ирина очень трогательно описывала начало этой любви.

«После нескольких сеансов позирования сестры в ателье Найдича и Воловика друзья последнего заметили резкую перемену в нем: …нервничал, часами оставаясь один в ателье, был как-то угрюм, молчалив, неуверен в своей работе. Вскоре он по ночам стал ходить через весь Париж встречать сестру после работы, покупая на последние “шиши” фунтик с засахаренными крошками каштанов. Этот факт объяснил все, и никто не удивился, что Ляля вскоре переехала жить в “Улей”. Состояние ателье было в полном смысле слова плачевное, и, когда шел дождь, Ляля раскрывала большой зонт, чтобы укрыться хоть отчасти».

Мало-помалу Воловик стал вполне престижным художником. Методы самосовершенствования, судя по его воспоминаниям, у него были те же, что у других земляков. Вот он пишет:

«Я не искал ни профессора, ни школы. Я понимал, что только работа, только внимательное изучение произведений других художников, только посещение музеев – единственно возможный для меня путь».

Воловика относят и к импрессионистам, и к экспрессионистам, и к фовистам. У него находят сходство с Дега, с Сутиным, с Ван Гогом. И все же он сам по себе, прекрасный художник, грустный Лазарь Воловик. Его «Грум» менее трагичен, чем сутинские бедные слуги, но его «ню», на мой взгляд, более эротичны, чем кикоинские или чем красноватые и синеватые кременевские. Они по-сутински печальны, и если в них нет сутинской трагической страсти, то они во всяком случае – драматичны. Иные из критиков говорят, что эти неизбывная жалоба и печаль идут у Воловика от иудейства, другие считают, что они идут от русской прозы, с которой Воловика часто сближают (скажем, от чеховской драматургии). Но может ведь она идти, эта его жалоба, и от травмы проклятого века. Разве выбьешь из памяти раннее сиротство, бегство из Крыма, тяжкий стамбульский год, нищету, тайное путешествие в трюме парохода…