Стален - читать онлайн книгу. Автор: Юрий Буйда cтр.№ 51

Иногда с нею ужинали Василиса, оставшаяся безмужней, бездетной и превратившаяся к старости в мужчину с седыми усиками, и Лилия, не утратившая ни страсти к чтению, ни своей колоннообразности.

Лиля благодаря отцу наконец-то побывала в своей обожаемой Испании, откуда вернулась разочарованной: «Эта хваленая Саграда Фамилиа – иллюстрация к метаморфозам истории: сила вырождается в красоту, потом начинается невроз, часто – невроз своеобразия. Церковь и вера становятся церковью и верой одного человека, несомненно талантливого. К Церкви, к вере это уже не имеет отношения. Сказочное великолепие, в котором нет места для Бога, красота без красоты Христа… Мне кажется, сегодняшний храм веры должен быть специально неказистым, кривым, худым и горбатым, темным и холодным, чтобы «чувству прекрасного» не было в нем места ни пяди. Достоевский написал: «Красота Христа мир спасет», а потом Христа зачеркнул, понадеявшись, видимо, на догадливость людей. Ошибся: все зачеркнули Христа, а красотой стало то, что я чувствую, то есть что угодно, ничто. Что ж, мертвое в искусстве рождается гораздо чаще, чем мы думаем…»

Ей было за сорок, когда она страстно влюбилась, а после мучительного разрыва и тяжелых родов пережила глубокий духовный кризис и крестилась. Не расставалась с четками, хотя и стеснялась доставать их из сумочки на людях. Ее утешением были вера и двадцатилетний сын – ангел Ванечка, наделенный божественной телесной красотой, слабым здоровьем и умом пятилетнего ребенка.

Лиля хмурилась всякий раз, когда рядом с ее обожаемым Ванечкой оказывалась Мона Лиза. А девочка, казалось, преследовала ангела. Где бы он ни появлялся, она тотчас возникала поблизости. Подавала ему чай, касалась невзначай его руки, заглядывала в глаза, улыбалась только ему и была счастлива, если Ванечка обращал на нее внимание. Она выманивала его из дома, стоявшего в глубине леса, и они гуляли, держась за руки, или сидели на лавочке в зарослях чубушника, или плавали в пруду. Лилия была убеждена, что «эта мерзавка совратит и погубит Ванечку», но сдерживала себя, чтоб не обижать Матрешу.

– Да ведь красивая парочка, – говорила простодушная Василиса. – Жаль, что Ванечка – дурак, дети б у них были сплошь херувимчики…

Изредка в Троицкое приезжал Виктор Львович – рослый, мощный, бритый наголо, с тонкими губами и близко посаженными глазами. С ним была вторая жена Лера – маленькая красивая женщина с тонкой талией и «формами», весь день проводившая на теннисном корте, и приятель – высокий, худощавый, широкоплечий, длинноносый, с невероятно длинными пальцами на руках, как у Пиля.

– А это и есть Пиль, – сказала Фрина. – Казимир Пиль-самый-младший. То есть самый младший из сыновей Пиля.

– Похожи на бандитов, – сказал я.

– Они не бандиты, – сказала Фрина. – Они из тех, кто считает, что караются не преступления, а промахи.

Лера осталась в Троицком, и Фрина каждый день играла с ней в теннис, если не была занята мемуарами Топорова-старшего.

Я почти весь день был предоставлен себе, читал, спал и бредил Моной Лизой.

Неотвязные мысли о зеленоглазой девочке и непреодолимое влечение к ней – вот как можно описать мое тогдашнее состояние.

Оставаясь один, я вспоминал о том вечере, когда застукал Мону Лизу и Брата Глагола на полутемной террасе, перебирал и смаковал детали, мне хотелось схватить ее, смять, скомкать, сломать, сожрать и стонал, стонал: ужасно стыдно было перед Фриной, но поделать с собой ничего не мог, это было безумие, мысли о Лизе были неудержимы, как понос…

После завтрака я в одиночестве долго курил на террасе, листая газеты.

Началась гражданская война в Таджикистане, крымский парламент провозгласил независимость от Украины, армяне взяли Шушу и заняли Лачинский коридор, в Азербайджане свергли президента, грузины на Зарской дороге расстреляли осетинских беженцев – женщин и детей, хорваты прорвали блокаду Дубровника, Ельцин и Хасбулатов вели борьбу не на жизнь, а на смерть, которая не могла завершиться ни перемирием, ни миром, а я думал о Моне Лизе, об этой грязной сучке, о ее сладком теле, о ее ангельском голосе, потом, закурив новую сигарету, отправлялся бродить по поместью, надеясь встретить Лизу, может быть, перекинуться с нею хотя бы парой слов, чтобы услышать ее голос, коснуться ее руки, схватить, подержать за щекой, пока ее тело не растает в моем пылающем рту…

В тот теплый дождливый вечер, когда Фрина после ужина скрылась в кабинете Топорова, я решил напиться. Выключил свет на террасе, распахнул дверь в темноту, закурил, но не успел поднести стакан к губам, как в дверном проеме показалась знакомая фигура.

– Какой дождь, – сказала Мона Лиза, – я вся промокла…

Она шагнула ко мне, снимая через голову платье, под которым ничего не было, прошла мимо, маня пальчиком, и скрылась за дверью, я вскочил, выбежал в гостиную, но ее там уже не было – прошла под окном, уже одетая, с улыбкой покачивая головой, и исчезла, а я так и стоял посреди гостиной, оглушенный, растерянный и униженный…

Утром, когда я листал газеты на террасе большого дома, она прошла мимо, даже не взглянув на меня, и я понял, что пропал – пропал с потрохами, что надо бежать вон из этого дома, и помчался в Красный дом, чтобы собрать вещи и исчезнуть, но на полдороге меня окликнула Лера:

– Стален! Скорее сюда! Скорее же, Стален!

Я бросился к кустам лимонника, которыми были обсажены теннисные корты, и увидел Фрину – она лежала на спине у сетки и смущенно улыбалась.

– Упала, как дура, – сказала она. – Ничего страшного.

На следующий день я узнал, что Мону Лизу отправили в Италию, и вздохнул с облегчением.

Фрину отвезли в больницу на обследование, но тем же вечером она вернулась: ушиб, ничего серьезного. Однако ей велено было полежать несколько дней в постели, и эти дни стали счастливейшими в нашей жизни.

После обеда спали, потом пили чай, иногда я читал вслух – либо что-то из нового своего, либо «Историю О», перевод которой Фрина взялась редактировать по просьбе старого друга, занявшегося издательским бизнесом.

– Никак не могу проникнуться этой книгой, – признался я. – Никак не могу заставить себя сопереживать умственно неразвитой героине с садомазохистскими наклонностями, этой ее зоологической влюбленности в мерзавца… кажется, она самым естественным образом отказывается от себя, чтобы стать никем, ничем, вещью и с упоением раствориться в сладостном небытии секса… наверное, это самое странное любовное послание, какое мне приходилось читать…

– Меня тронул эпизод ее выбора, – задумчиво проговорила Фрина. – Когда О. должна сделать окончательный выбор и сказать: я твоя, я ваша, я готова принадлежать любому, кому прикажете, и сделаю это по доброй воле…

– Недолго же она колебалась…

– Она выбрала неизбежное как необходимое… в жизни это случается не так уж и редко…

– Угу, – промямлил я, вдруг сообразив, что Фрина говорит о себе, и тотчас отругав себя за тупость и бестактность.