Сила обстоятельств - читать онлайн книгу. Автор: Симона де Бовуар cтр.№ 40

Через месяц в Миллер приехала Лиза. Я виделась с ней в 1947 году; как и прежде, мы много спорили, но очень хорошо ладили. Мы упали в объятия друг друга. Она сохранила всю свою красоту и причудливую пикантность. В той верной условностям среде, где жила Лиза, ее привычки, с которыми она не желала расставаться, навлекали на нее кучу неприятностей, и она очень забавно рассказывала о них. Однако встреча наша была омрачена. Олгрен воспротивился мысли поселить у себя чужого человека, да и дом к тому же был слишком мал, он нашел для Лизы комнату в пятистах метрах от нас, ее это рассердило. Она решила остаться на две недели, я собиралась вернуться во Францию через месяц и из-за сложности моих отношений с Олгреном чувствовала необходимость побыть наедине с ним. Искренности Лизы я всегда противопоставляла только одно: такую же точно искренность; я опять прибегла к ней, и Лиза снова назвала меня «часами в холодильнике». Несмотря на ее экспансивность и приветливость, Олгрен счел Лизу холодной. «К тому же, – сказал он мне, – у нее всегда такой вид, будто она ждет, что я пройдусь на голове». В самом деле, естественное поведение для Лизы – это ироничное недоверие, и чтобы победить его, надо было как-то отличиться. Дело дошло до того, что однажды утром Олгрен заявил, что уезжает в Чикаго. В конце концов мы решили, что я сама поселюсь там с Лизой на два-три дня.

По отношению ко мне она испытывала двойственные чувства. На ее взгляд, во время войны я занималась ею меньше, чем следовало. Лиза все еще сердилась на меня за то, что я приносила ее в жертву своей работе, и обида эта обернулась против того, что я писала; она не раз намекала мне, не открыто, но довольно прозрачно: «Как это печально, быть писателем второго ряда!» Такой мрачный настрой отражал ее собственные отношения с литературой: она и хотела и не хотела писать. «Зачем, если все равно на тебя упадет бомба?» – говорила она мне. На самом деле ее разрывали противоречивые чувства, потому что у нее было дарование, но не было призвания. Ее талант находил выражение в новеллах и сказках, которые появлялись в журналах, а главное, в ее письмах; она обладала даром краткого изложения и выбирала слова со счастливой небрежностью, но когда оставалась наедине со стопкой чистых листов бумаги, у нее не хватало духа. Думается, ее не слишком интересовали другие, чтобы терпеливо вести с ними долгую беседу, страница за страницей.

Да и жизнь ее хромала; Лиза приехала в США, потому что любила одного мужчину, и еще для того, чтобы есть досыта; любовь померкла, Лиза собиралась разводиться, а насыщаться она уже привыкла. Свои детские невзгоды она надеялась компенсировать материнством, однако эти невзгоды плохо подготовили ее к тому, чтобы нежить и лелеять маленькую девочку, с которой она отождествляла себя и слишком сильно, и в то же время слишком мало. Она была признательна Америке за то, что та приняла ее, но не находила там человеческих и интеллектуальных отношений, к которым привыкла в Париже. Она готовилась к преподавательской деятельности и блестяще проявила себя, но своей агрессивностью вызвала раздражение собственных учителей. Ей было свойственно пренебрежение, хотя она легко поддавалась очарованию; отгороженная от людей тем холодком, который угадал в ней Олгрен, она бросалась в сложные и подчас невозможные авантюры.

В Миллер я возвратилась одна. Олгрен, который несколько месяцев назад встретился в Голливуде с бывшей своей женой, сказал, что собирается вернуться к ней. Ладно, пусть так. В конце концов отчаяние опустошило меня, и я уже не реагировала. Indian summer [32] . С тяжелым сердцем шагала я вокруг пруда, ослепленная красотой пышной листвы – золотисто-красной, золотисто-зеленой, ярко-желтой, медной и огненной, не веря ни в прошлое, ни в будущее. Внезапно очнувшись, я падала на траву: «Все кончено, почему?» Моя скорбь была сродни детской, потому что, как дети, я сталкивалась с необъяснимым.

На короткое время мы вернулись в Чикаго. Для приличия наш последний день мы провели на скачках: Олгрен проиграл все свои наличные деньги. Чтобы поужинать, он позвонил другу, тот оставался с нами, пока мы не сели в такси до аэропорта. Олгрен не выглядел обеспокоенным. Чикаго мерцал под тонкой серой пеленой дождя, никогда город не сказался мне столь прекрасным. Шагая, словно лунатик, между двумя мужчинами, я думала: «Никогда я больше не увижу этого города. Никогда…» И опять глотала в самолете белладенал, не находя сна, с застрявшим в горле криком, так и не вырвавшимся наружу.

* * *

На Сартра по-прежнему в изобилии сыпались оскорбления. Некий Робишон заявил в газете «Либерте де л’эспри», что следует освободить от пагубного влияния Сартра молодежь, на которую, впрочем, говорил он, не смущаясь, на одном дыхании, тот не оказывает уже никакого влияния. «Надо ли сжечь Сартра?» – с иронией вопрошала «Комба», где у нас сохранились кое-какие друзья. В «Тан модерн» Сартр опубликовал большие отрывки из своей работы о Жене, они вызвали интерес. Но вместе с тем и большой скандал! Годом раньше в связи с «Высоким надзором» Мориак признал талант Жене и тем не менее написал в «Фигаро» яростную статью по поводу «экскрементализма». С другой стороны, друзья удивлялись, что «Тан модерн» не посвятил пока корейской войне ни одной статьи. «Обсерватёр» сожалел, что журнал не интересуют более текущие события. Мерло-Понти, практически руководившего журналом, корейская война склонила к аполитичности. «Говорят пушки, нам остается только молчать», – сказал он нам.

Подтверждалась вторая гипотеза Сартра: американцы потихоньку оккупировали Францию. Они помогали де Латру, терпевшему серьезные неудачи в Индокитае, стабилизировать обстановку. В обмен Плевен публично согласился с перевооружением Германии и созданием во Франции американских баз. Когда в январе в Париже обосновался Эйзенхауэр, коммунисты безуспешно устраивали манифестации: Франция принимала идею Европы, поддерживаемой Соединенными Штатами, и готова была сражаться за них.

Много было разговоров об угрозе русской оккупации. Трумэн объявил чрезвычайное положение. В случае войны Красная армия быстро захватила бы Европу вплоть до Бреста, и что тогда? «Что касается меня, – сказала нам Франсина Камю, когда мы вместе выходили после концерта, организованного коммунистами, где исполнялись народные танцы Бартока, – то в тот день, когда русские войдут в Париж, я убью себя и обоих своих детей». В одном из классов какого-то лицея подростки, напуганные пророчествами взрослых, заключили договор о коллективном самоубийстве в случае красной оккупации.

Я не задавалась подобными вопросами до разговора, который состоялся у нас с Камю. «Вы задумывались над тем, что будет с вами, когда сюда придут русские?» – спросил он Сартра. «А вы что, собираетесь уехать?» – сказал в ответ Сартр. «Я буду делать то же, что делал во время немецкой оккупации». Идею «вооруженного тайного сопротивления» выдвинул не кто иной, как Лустоно-Лако, кагуляр [33] , но мы давно уже не вели откровенных разговоров с Камю, его сразу же охватывал гнев или, по крайней мере, горячность. Сартр лишь заметил, что никогда не согласится сражаться против пролетариата. «Не надо превращать пролетариат в нечто мистическое», – парировал Камю и стал упрекать французских рабочих в безразличии по отношению к советским лагерям. «Им и без Сибири забот хватает», – возразил Сартр. «Пусть так, – сказал Камю, – и все-таки: орденом Почетного легиона я бы их не наградил!» Странные слова: Камю, как и Сартр, отказался от ордена Почетного легиона, который в 1945 году друзья у власти хотели им дать. Мы чувствовали себя очень далекими от него. Тем не менее он с искренней теплотой уговаривал Сартра: «Уезжайте. Если вы останетесь, они отнимут у вас не только жизнь, но и честь. Вы умрете в ссылке, а они скажут, что вы живы, что вы призываете к отказу от национальных интересов, к смирению, к предательству, и им поверят». Я была потрясена и в последующие дни обдумывала доводы Камю. Возможно, Сартра не тронут, при условии что он будет молчать; но произойдут вещи – мы не имели больше права сомневаться в этом, – с которыми он не станет мириться молча, а ведь известно, какую судьбу готовил Сталин для непокорных интеллектуалов. Во время одного обеда у «Липпа» я спросила Мерло-Понти, что он рассчитывает делать: он не собирался уезжать. А Сюзу повернулась к Сартру: «Вы разочаруете многих людей, если уедете, – сказала она то ли простодушно, то ли провоцируя. – От вас ожидают самоубийства». В другой день Стефан умолял Сартра: «В любом случае, Сартр, обещайте, что вы никогда не признаете их!» Столь героические перспективы мне совсем не нравились, и я вновь и вновь возвращалась к разговору о возможной оккупации. О союзе с фашистами против французских рабочих не могло быть и речи; принять все – тоже нельзя, а открытое сопротивление равносильно самоубийству. Сартр слушал меня, насупившись; мысль об изгнании он отвергал начисто. Олгрен, убежденный теперь, что какая-нибудь безрассудная выходка Макартура может развязать войну, приглашал нас в Миллер. Однако никогда мы не питали столь сильной ненависти к Америке, как в ту пору. В августе Сартр был смущен – меньше, чем Мерло-Понти, и все-таки – тем обстоятельством, что северные корейцы первыми пересекли границу и что коммунистическая пресса отрицала это. Потом мы узнали, что они попали в западню; Макартур хотел этого конфликта, надеясь воспользоваться им, чтобы отдать Китай на милость китайскому лобби, а с другой стороны, феодалы Юга имели виды на промышленность Севера. Охота на человека, обстрелы, прочесывания: американские военные вели не менее жестокую расистскую войну, чем наши войска в Индокитае. Словом, если мы надумаем уехать, то нам подойдет только какая-нибудь нейтральная страна, решили мы. «Закончить свои дни в Бразилии, как Стефан Цвейг, вы только представьте себе!» – говорил Сартр. Он был убежден, что, даже выбирая изгнание из лучших побуждений, человек теряет свое место на земле и никогда уже не обретет его полностью. А мы к тому же собирались бежать от режима, который, несмотря ни на что, воплощал собой социализм! Мы оказались по одну сторону с людьми правых взглядов, хотя они-то не довольствовались пустыми словами, они использовали свое состояние и свои связи, чтобы обеспечить себе пароходы и самолеты. Однажды мы обедали у Клузо; Вера была одета с хорошо продуманной небрежностью: в брюках, вся в черном, с золотой цепочкой на лодыжке, с ниспадающими на плечи великолепными пышными волосами. Был там и Андре Жиллуа с женой. На протяжении всей трапезы разговор вертелся вокруг практических возможностей отъезда. Сартр не желал внезапно быть отброшенным в этот лагерь. «Между американской подлостью и фанатизмом компартии неизвестно, какое место в этом мире остается нам», – писала я сестре. Сартр с негодованием ясно осознал, что коммунисты, относившиеся к нему как к врагу, загоняют его в тупик, словно он и есть враг. Он никогда особенно не верил в русскую оккупацию, но, вообразив ее себе, остро почувствовал парадоксальность нашей ситуации; охватившее Сартра возмущение сыграло огромную роль в дальнейшем развитии его мировоззрения.