Армия за колючей проволокой. Дневник немецкого военнопленного в России 1915-1918 гг. - читать онлайн книгу. Автор: Эдвин Двингер cтр.№ 49

– Слушаюсь, ваше благородие!

Рука у шапки дрожит как осиновый лист.

– До свидания! – говорит Вереникин.

– Спасибо вам! – тихо говорю я.

– Не стоит…

Рядом со старшим я иду через лагерь. Пару казаков, было уже собиравшихся принять меня в нагайки, он прогоняет с руганью. Перед моей комнатой он молодцевато отдает честь и уходит, звеня шпорами.

Я задумчиво смотрю ему вслед и некоторое время устало и растерянно стою в коридоре, прислонившись к стене. «Возможно ли? – думаю я. – Вереникин первый, кто заметил особые черты моего лица… Да, никто не задумывался о том, что мне помимо обычных лишений приходится переносить и особые тяготы… Только этот человек… Нет, никто не в состоянии постичь этот народ».

Когда вечером мы стоим перед нашей казармой, мимо нас под руку проходят двое молодых лейтенантов.

– «Два лейтенанта, розовощеких и загорелых…» – скандирует Ольферт. – Тоже любопытная парочка! – с сарказмом говорит он. – Голубые братья, если вы знаете, что это означает… Они – настоящая любовная парочка и слепы ко всему вокруг, кроме себя самих. Они – два голубка, и один не отведает кусочка, пока другой с ласковыми словечками не вложит его ему в клювик. Их существование основано на строгих семейных правилах и нормах…

Я смотрю им вслед. Это двое симпатичных, здоровых людей. «Значит, и тут? – думаю я. – Не только в верхнем лагере?»

– А когда они приедут домой?.. – спрашиваю я Ольферта.

– Эти двое? – смеется он. – О, они погибшие существа! До конца жизни теперь не прикоснутся ни к одной бабе. «Фу, – говорят они уже сегодня, – баба. Ну как только можно…»

Сегодня по нашему лагерю пронесся невероятный слух. Будто в Петербурге разразилась революция. Человек по фамилии Керенский возглавил правительство. Генерал по имени Рузский принудил царя отречься.

Мы не можем этому поверить. Но если это правда? Нет, такого не может быть. Разве тысячи раз не ходила молва, будто наступил мир? Разве поэтому у нас не говорят: сегодня с утра опять разразится мир?

Но если известие – истинная правда? Не будет ли это означать моментального мира с Россией? Моментального возвращения на родину? И не будет ли это означать главное: победу? Не победим ли мы, если русский фронт падет? Да, когда два фронта могут стоять непобедимыми, то победит тот, кто продолжит борьбу…

Боже мой, у меня голова идет кругом! Нужно вниз. Может, уже что-то известно точнее? Во дворе уже собираются группки. Вот так бывает, когда наступает мир?..

Еврей-аптекарь, который каким-то образом регулярно получает русские газеты, показывает мне написанное черным по белому: 11 марта правительство свергнуто, 15 марта царь отрекся.

В это утро я случайно сталкиваюсь с добряком Зальтином. Он притягивает меня к себе, и глаза его влажно сияют.

– Фенрих, – восклицает он, – сегодня вечером вы должны прийти к нам! У нас в кадетском зале вечеринка! В ознаменование революции! Приводите с собой Ольферта и Зейдлица!

Мы приходим. Помещение кадетов, комната вроде нашей. Центр ее освобожден от коек, а составленные столы превращают ее в банкетный зал. У короткой стены расположился цыганский оркестр венгров. В большинстве у них скрипки из досок, но играют они на них, как и дома, со всхлипами и пританцовывая. Это исключительно венгерские солдаты из верхнего лагеря, однако они сумели пробраться вниз, раз устраивается вечеринка – майдан, как называет это Достоевский в своем «Мертвом доме».

Помещение наполняется. Каждый приносит с собой напиток, большую бутылку с самостоятельно очищенной русской водкой. Зальтин, заметив нас, усаживает возле себя, протягивает каждому по полной бутылке.

– Спокойно, никаких возражений, вы мои гости! Выпейте за наше возвращение домой, ребята…

Праздник дикий. Цыгане играют, как дюжина чертей. Шнапс крепкий и пахучий. Чардаш танцуют все венгерские офицеры. Зейдлиц следит за необузданным весельем широко открытыми глазами. Ольферт лишь улыбается. Он в таком празднестве участвовал неоднократно.

Офицеры со всех сторон тянутся чокнуться. Это любезные люди, многие знакомы с нами через Зальтина. «Домой, домой!» – вот девиз этой вечеринки. Разве удивительно, что он великолепнее всех остальных? Кто из нас был способен остаться глухим к такому девизу? И моя бутылка к середине ночи пустеет. Дюжина старших чинов уже качается. Время от времени слух мой режет какое-нибудь непристойное слово. Один пожилой полковник в углу стола плачет навзрыд. Впрочем, разве немало скрытых слез в глазах? То ли это новость, невероятная новость, напечатанная черным по белому, которую Зальтин в качестве символа вечера прикрепил к лампе в центре стола? Или это музыка? Протяжные, рыдающие звуки цыганских скрипок? Ах, и то и другое, видит Бог…

В 4 часа утра исполняются национальные гимны. Первым германский, затем турецкий, последним австрийский. Все вскакивают, хрипло подпевают. Случайно вижу Зейдлица. Лицо его холодно, безжалостно, презрительно. Крылья носа раздуваются. Он не поет вместе со всеми.

Вскоре после этого мы плетемся домой. Справа идет Ольферт, тоже слегка покачиваясь, слева Зейдлиц, прямо, ровно.

– Почему вы такой свирепый, Зейдлиц? – хрипло спрашиваю я.

– Потому что наш национальный гимн в девяноста пяти из ста случаев исполняется в пьяном состоянии! – жестко говорит он.

Русские офицеры становятся все моложе. Иногда это самые настоящие юнцы, но по ним видно, что они не добровольцы. При контроле, называемом «поверкой», мы обязаны один за другим маршировать мимо них – дважды в день нас сравнивают с фотографической карточкой, которую они с нас сняли. Эти офицеры в большинстве своем вежливые и милые люди.

Почти каждый месяц неприятный обыск всех помещений проводят жандармские офицеры, и вот с этими господами крайне тяжело иметь дело. Все, что они находят, – книги, рукописи, газеты, деньги, – изымается. Из-за этого у каждого имеется какое-нибудь потайное место, полые ножки стола, чемоданы с двойным дном, маленькие мешочки, которые подвешиваются в брюках между ног. Самая большая забота для меня каждый раз – мой дневник! До сих пор мне удается прятать его… Недавно, правда, у нас был один офицер, который, выстукивая нашу мебель, почти прозорливо обнаружил все пустоты. Он захватил большую добычу в виде тайных рукописей и планов бегства…

Я спас свой дневник насколько простой, настолько и наглой уловкой. Я просто вывесил его за окно, прикрепив к гвоздику под оконным карнизом. Когда он выглядывал наружу, из-за выступающего карниза не заметил, что под ним болтается сумка…

Я впервые иду навестить своих товарищей. Степь покрыта шелковистым глянцем. В ней появилась первая и единственная зелень, зелень четырехнедельной весны. Дорога в верхний лагерь ведет мимо так называемого Холма родины. Он вспух небольшим бугром посреди лагеря. С него поверх деревянного забора можно посмотреть на степь. На востоке, сразу за забором, начинается Китай, Маньчжурия. А на западе…