Сезанн. Жизнь - читать онлайн книгу. Автор: Алекс Данчев cтр.№ 13

С большой вероятностью можно предположить, что и Сезанн испытывал нечто подобное. Он намеревался найти собственный путь, смотреть на все своими глазами, выбрать свое время. В положенный срок он покрылся защитным панцирем абсолютной гордости; он стал финансово независим; он оторвался от своих современников. Он шел один. И все же помощь в трудную минуту была ему необходима. Он нуждался в моральной поддержке. Так он это формулировал, так понимал. Он искал постоянства, сочувствия истинно верующего – верующего в него, Поля Сезанна, и желательно ничего взамен не требующего. Когда ему было около шестидесяти, он написал портрет Анри Гаске (цв. ил. 58). Гаске был одним из самых старых его друзей – булочник, любитель покурить трубку, плоть от плоти Экса, само воплощение постоянства, каким оно представлялось Сезанну: un stable ^[9], отзывался он о приятеле без лишних слов. Эта натюрмортная стабильность была для Сезанна одновременно и физической, и метафизической: он смотрел на сидевшего перед ним друга как на скалу или предмет мебели, который где стоял, там и будет стоять, и в то же время видел в нем l’homme intégral ^[10], принципиальное постоянство, этическое целое. Анри Гаске был олицетворением гармонии. Сезанн превозносил гармонию. «Я все это чувствую, – с жаром говорил он своему другу, – когда смотрю, как ты потягиваешь свою трубочку». Он не уставал повторять, что этот курильщик трубки оказал ему огромную услугу: «Ты моя опора… моральная поддержка. ‹…› Я хотел бы это передать, найти нужные оттенки, единственно верный тон, чтобы это выразить. Моральная поддержка! Вот чего я искал всю жизнь» ^{85}.

Первое время такой поддержкой был Золя – истинно верующий. «Я верю в тебя», – упорно повторял Золя снова и снова ^{86}. Точно так же, как сам он, Золя, мог стать великим писателем, Бальзаком своего времени, так и его друг Поль мог стать великим живописцем. Что и подразумевалось, когда они сообща грезили о будущем в позднем отрочестве и ранней молодости. С годами их вера изрядно пообтрепалась. Возникли трудности с выбором предтечи. Золя мог стать Бальзаком. Но кем мог стать Сезанн? Не Энгром же, которого Сезанн высмеивал с юных лет! «Энгр, несмотря на свой эстиль [Сезанн воспроизводит здесь экское произношение слова «стиль»] и несмотря на своих почитателей, на самом деле совсем небольшой художник», – писал Сезанн ^{87}. Делакруа? Курбе? Потом и Золя предлагал их же; однако нотка двусмысленности омрачала радужную картину будущего. «Столь сильные и правдивые полотна могут вызвать у буржуа улыбку, – писал он в 1877 году, – и тем не менее в них обнаруживаются задатки очень большого дарования. Придет день, когда месье Поль Сезанн полностью овладеет своим талантом и создаст творения неоспоримого превосходства». Но день этот все не наступал. Три года спустя Золя заявил: «Месье Поль Сезанн, художник большого темперамента, не устающий биться над исследованием творческого метода, по-прежнему тяготеет к Курбе и Делакруа» ^{88}.

С течением времени Золя утратил веру в способность Сезанна достичь величия. Лет в тридцать он переключился на Мане, который написал его портрет в манере, которая вскоре станет для художника привычной. Накал отношений заметно ослабел, но связь не прерывалась. Сезанн по старой памяти продолжал чуть что обращаться к Золя, пока ему не перевалило хорошо за сорок. Золя был ему другом и духовником, вожатым и вдохновителем, сторожем и стрекалом, маяком, товарищем «по первому требованию», доверенным посредником и кредитором последней инстанции. Кое-что он, конечно, утаивал, но больше, чем перед своим злым гением (как однажды назвал себя Золя ^{89}), он не раскрывался ни перед единой живой душой.

Кем же был Сезанн для Золя? Сначала спасителем, затем добрым приятелем, союзником, наперсником, заводилой, свидетелем, мерилом, кладезем идей; спустя время он стал кем-то вроде младшего брата (вопреки их реальной разнице в возрасте: Поль был месяцев на пятнадцать старше), немного более беспутного, но в общем похожего на него самого; для признанного писателя он был идеалом творческой личности, одновременно истоком, причиной и загадкой; а в конце обернулся наваждением и, возможно, разочарованием.

В 1858 году Золя вместе с матерью переехал из Экса в Париж и стал общаться с другом посредством переписки – такой способ общения удавался ему лучше всего. «Здесь нет ни старой сосны, ни родника с ключевой водой, которой можно наполнить старую бутыль, ни Сезанна с его неуемной фантазией и живыми, искрометными беседами!» ^{90} – жаловался он. Эта маленькая элегия была надиктована воспоминаниями о любимом дереве, навеяна Сезанном, который чувствовал деревья почти как людей. «Дерево для него – нечто растущее, оно может жить только там, где растет: каждое на своем месте. И дерево, которое он изображает столь крепко укорененным, для него не просто представитель вида – оно обладает характером, у него своя биография, не похожая ни на какую другую» ^{91}. Наивная привязанность к некоторым деревьям сохранилась у него на всю жизнь. «Помнишь ли ты сосну на берегу Арка, что вытягивала мохнатую голову над бездной у своих ног? – спрашивал он у Золя в порыве чувств. – Эта сосна своими ветвями защищала наши тела от ярости солнца. Ах, пусть боги ей покровительствуют и отведут от нее роковой удар дровосека» ^{92}.

После пяти лет постоянного общения вынужденная разлука для обоих была болезненной. Начался бурный обмен письмами – то шутливыми, то скорбными, то скабрезными, то исповедальными. «С тех пор как ты покинул Экс, мой дорогой, меня охватило мрачное настроение, – с грустью уверял Сезанн, – я не лгу, честное слово, я себя не узнаю: я тяжеловесен, глуп и медлителен. ‹…› Право, я хотел бы тебя видеть… пока же я оплакиваю твое отсутствие» ^{93}.