Оппозиция его величества - читать онлайн книгу. Автор: Михаил Давыдов cтр.№ 50

Страница

Семеновская история как бы сфокусировала основные проблемы армейской жизни того времени. Из них одна носит, так, сказать, методологический характер — проблема воинской дисциплины. Это вечный сюжет для всех армий. Каким образом следует добиваться повиновения? Как воспринимать подчиненных — как партнеров по выполнению долга или как сборище разгильдяев, которое нужно заставлять выполнять элементарные обязанности? Вопрос, повторим, непреходящий. Для России того времени он как будто был решен — после 1815 г. в армии воцарился аракчеевский режим (кстати, сам Аракчеев имел к этому достаточно косвенное отношение, но какова сила социальной репутации!). Однако картина, рисуемая источниками, сложнее, и вся мера этой сложности пока не очень понятна.

Вопреки нашим представлениям о жестокой дисциплине, которые стали общим местом в историографии (исключение — та же книга Вл. Лапина), в письмах Закревского постоянно звучит беспокойство о том, что дисциплина в армии падает.

«Давно замечено, что в гвардии и армии нашей поселилось бабство и странная мягкость, вовсе не приличествующие качества в войсках». Если сначала Закревский возмущение семеновцев относил только за счет жестокости Шварца, то затем мнение его меняется (притом без необходимости лицемерить): «Участь Семеновского полка решена довольно милостиво, но офицеры сего не заслуживают; они всему причиною и прежнее доброе или слабое правление. Вот единственная причина сего происшествия… Солдаты сего полка слабым управлением до того были доведены, что не желали исполнять свои солдатские обязанности без всякой на то жестокости. После сего чего бы ты мог от них ожидать?» — писал он Киселеву в декабре 1820 г. В мае 1821 г. он сообщает ему же, что «у нас по милости полковых и дивизионных командиров так часто бывают в полках гвардии происшествия, что пятую неделю пишем с фельдъегерями к Государю об оных. Воображаю, как ему приятно такие вести получать. По приезде Государю надо сим заняться и дружбу переменить на строгость, а любезность, с фальшивостью сопряженную, совсем истребить» ^[184]. Что имеется ввиду — понятно. В письме кн. Волконскому Закревский говорит, что офицеры семеновцы, видимо, высказывали недовольство Шварцем в строю при солдатах, подавая последним дурной пример «неуважения к начальству», а в итоге и сами не смогли на них воздействовать в нужную минуту. «Я не оправдываю и полковых командиров в гвардии: они излишнею деликатностию своею, мне кажется, распустили офицеров до того, что они не имеют вовсе уважения к начальству. Каждый гвардейский офицер (с последнего прапорщика начиная) почитает себя вправе рассуждать о всяком распоряжении начальства, осуждать оное и, сделав свои заключения по оному, развозить по городу со своими примечаниями». Таких «болтунов» нужно выписать в армию с тем же чином, объявив об этом в приказе по гвардии: «Сие тем более полагаю я нужным, что дух, ныне царствующий в Европе, сильно поражает слабые их умы и заражает их; они, напитавшись оным, первою обязанностию себе поставляют опорочивать все распоряжения и действия начальников и об оном говорить во всех собраниях». Однако причину Закревский видит не только в «духе времени». Отсутствие императора в столице стимулировало повышение чувства собственной значимости у петербургских военных властей. В январе 1821 г. он пишет Волконскому, что «дух единомыслия» в военной верхушке «исчез совершенно»: «Лица, которых мнения имеют большой вес в публике и влияние на умы, говорят против некоторых распоряжений корпусного командира. В сем участвуют и статские, не имеющие понятия о том, что значит военное непослушание… Не нужно вам говорить, сколько вредно такое разномыслие, особливо в отсутствие Государя, и что оно, внушая неуважение к власти корпусного командира, делает вместе с тем пагубное впечатление в войсках и в публике… Кроме весьма дурных следствий, особенно для службы, другого от сих невместных разговоров ожидать нельзя». В первую очередь Закревский имеет ввиду Милорадовича, военного губернатора столицы. Но и другие генералы ведут себя не лучшим образом. Так, за обедом у императрицы Елизаветы Алексеевны поссорились генерал Толь и граф Орлов-Денисов. Волконский совершенно справедливо писал: «Не поверите, как мне больно было слышать об истории, происшедшей за столом у Императрицы между генералами. Какой пример господа сии дают молодым офицерам, и можно ли до такой степени забыть уважение, которое обязаны они хранить к особе той, куда были приглашены…» Волконский занимает жесткую позицию, он хочет знать имена всех, кто больше других говорит «пустые вздоры и выпускает разные толки противу правительства… Лучше, чтобы потерпело несколько человек злых, нежели тысячи добрых и невинных» ^[185]. Закревский же был противником «наказания… по одним словам, без всякого доказательства», — это было бы «совершенно несправедливо и послужило бы не к исправлению других, а более к раздражению умов». В феврале 1822 г. он пишет Киселеву, что «если у нас есть много молодежи распущенной в войсках и потеряна дисциплина, то в сем никто более не виноват, как начальствующие войсками, которые не так служат, как должно благородному и с чувствами человеку, а ведут себя некоторые несвойственно их званию. А здесь чума сия в полной мере поддерживается и сим совершенно расстраивает порядок и дисциплину; а неуместная строгость, несообразная вине, более делает вреда, нежели пользы» ^[186]. Итак, ситуация в гвардии в первом приближении как будто ясна: атмосфера 1812–1814 гг., которую пытались сохранить в последующие годы, оказалась неподходящей для мирного времени, каким его хотело видеть правительство; офицеры разбалованы (солдаты тоже), а генералы подают дурной пример. В армии же картина схожая, но, кажется, по другим причинам. В 1822 г., когда царь отказался отправить Д. В. Давыдова на Кавказ, к Ермолову, тот писал Закревскому, что «обращается к сохе», ибо во внутренней России не пойдет служить ни начальником корпусного штаба, ни командиром бригады или дивизии: «Места сии сделались весьма опасными: они между своевольством, вкравшимся в класс штаб- и обер-офицеров, и неограниченной власти главнокомандующего. Сам Рот (дивизионный, затем корпусной командир — М. Д.) коего нельзя упрекнуть в человеколюбии, сам Рот сносит от подначальствующих своих оскорбительные поругания… Любя славу Царя и отечества, сердце разрывается видеть армию нашу в таком положении! В ней грубость начальников и непослушание подчиненных заменили благородное обхождение первых и субординацию последних» ^[187]. Это мнение достоверно. Достаточно вспомнить всю цепочку событий, приведших к дуэли Киселева и Мордвинова, да и саму дуэль! Командир Одесского полка, подполковник Ярошевицкий, «грубый, необразованный, злой», был ненавидим всем полком, «начиная от штаб-офицеров до последнего солдата». «Наконец, вышедши из терпения и не будучи в состоянии сносить его дерзостей, решились от него избавиться. Собравшись вместе, офицеры кинули жребий, и судьба избрала на погибель штабс-капитана Рубановского. На другой день назначен был дивизионный смотр… Рубановский с намерением стоял на своем месте слишком свободно и даже разговаривал. Ярошевицкий, заметив это, подскакал к нему и начал его бранить. Тогда Рубановский вышел из рядов, бросил свою шпагу, стащил его с лошади и избил так, что долгое время на лице Ярошевицкого оставались красные пятна». Рубановского разжаловали и сослали в Сибирь. Но Киселев выяснил, что бригадный командир Мордвинов узнал о заговоре офицеров, однако устранился. Киселев сказал ему, что будет советовать Витгенштейну снять его с должности, что и случилось. Следствием был вызов Мордвиновым Киселева на дуэль, что одобрял, кажется, один А. С. Пушкин. Князь Волконский с присущим ему здравомыслием прокомментировал эту историю: «После сего, кому охота быть начальником, ежели всякий подчиненный будет требовать объяснение за дело по службе» ^[188]. Происшествие в Одесском полку — далеко не единственное в этом роде. Правительство где-то упустило, скорее всего ненамеренно, важнейший факт — офицерский корпус в лице своих лучших представителей вернулся с войны другим. В данном случае имеется в виду вовсе не «французская болезнь», не тяга к «представительному правлению». Чувство собственного достоинства, которое, несомненно, проявлялось офицерами и раньше, достаточно вспомнить самоубийства павловского времени, стало выражаться теперь все чаще коллективно; впрочем, ситуацию XVIII в. в этом смысле мы представляем пока плохо. Но о развитии корпоративного чувства у офицеров русской армии говорит не только Семеновская история 1812 г., но, скажем, и такой эпизод. После кампании 1807 г. все офицеры Выборгского мушкетерского полка прислали назад пожалованные им золотые кресты за Прейсиш-Эйлау с рапортом, заявив, что пока не наградят их однополчанина капитана Тимофеева, они награду не примут. Своего рода эпиграфом к возмущению семеновцев стало происшествие в Измайловском полку (сентябрь 1820 г.). Бригадный командир великий князь Николай Павлович приказал полковому командиру Мартынову после развода заняться муштровкой офицеров, которые, по его мнению, были плохо подготовлены для фронта. Те возмутились, и «ежедневно трое подавали прошения об отставке, по очереди и по жребию». Васильчиков убедил Николая извиниться, после чего офицеры взяли свои прошения обратно ^[189]. Об одном из генералов Закревский писал Киселеву так: «Ты желаешь иметь мое мнение о Маевском. Должен сказать, что он храбрый офицер, но характер имеет несчастный. Из одной бригады его карабинерной 40 штаб- и обер-офицеров подали в отставку. Часть оных уже прислана ко мне, но Дибич… просит оные остановить. Он послал уговаривать отличных офицеров, дабы остались в полках, но не знаю, какой будет успех» ^[190]. Число подобных примеров можно умножить, но в этом едва ли есть необходимость. Ясно одно — что ужесточение дисциплины, переходящее в унижение личности, несовместимое с понятием о личной чести не повышало уровня субординации, но прямо вело к обратным результатам. И дело, как мы видели, не ограничивалось «оскорбительными поношениями» начальника-хама. Он рисковал большим. Напомню, что сказал Киселев после дуэли с Мордвиновым: «Воля Царская, и я готов пожертвовать местом за честь свою, которую в жертву принести не могу».

Страница