Лавка забытых иллюзий - читать онлайн книгу. Автор: Сергей Литвинов cтр.№ 34

Не знаю, как для кого, но для меня девятый класс был годом открытий: стихов, любви, музыки, дружбы. И они, эти открытия, шли одновременно, подпитываясь друг другом. Они были будто симфонией на многих колоссальных инструментах, когда звучит все, каждый голос то громче, то тише, но никогда не замолкая окончательно и дивным, волшебным образом переплетаясь.

Первым откровением стала музыка. Еще со времен пианино с канделябрами я не понимал, как это можно: слушать или играть музыку для собственного удовольствия. А тут попала мне в руки маленькая пластинка («сорокапятка»), выпущенная на фирме грамзаписи «Мелодия» ^[5]. На каждой стороне две песни: на одной «Любовь нельзя купить» и «Когда мне будет 64». Что на другой — не помню. Название ансамбля стыдливо умалчивалось, было написано просто: Вокально-инструментальный ансамбль (Англия). Однако авторы каждой композиции все же указаны: Д. Леннон — П. Маккартни. И я долгое время был убежден, что и впрямь: музыку битлов писал Д. Леннон, а П. Маккартни — слова. Я не понимал, как это можно писать — вдвоем? И музыку, и стихи? В Советском Союзе каждым ремеслом занимались специальные люди: композитор и поэт-песенник.

Советская пропаганда уже успела убедить меня, что «Битлз» — что-то яркое, вопящее, сопящее, грубое, вызывающее, неприличное. Я ставил пластинку на проигрыватель «Романтика» с внутренним трепетом и ожиданием разочарования. И что же я услышал? Яркая, неприхотливая, очень лиричная и запоминающаяся мелодия:

Кто мог бы предсказать мне, что в этой пластинке я встречу свою музыкальную любовь? И через двадцать с лишним лет услышу эту песню живьем на Красной площади в исполнении автора?

Концерт «Битлз» на Красной площади в семьдесят четвертом году представлялся гораздо менее вероятным, чем высадка на Землю марсиан с последующим рапортом зеленых человечков лично Леониду Ильичу Брежневу!

Мои открытия продолжались. И, как музыка может быть не скучной обязаловкой в Зале Чайковского или в Кремлевском дворце съездов, так и стихи, оказалось, могут задевать душу — и одновременно бередить ее и излечивать.

В нашем подъезде, этажом выше, проживал милый человек возраста моих родителей, которого все звали дядя Саша. У него была огромная библиотека — настоящее богатство. Однажды мы вместе с ним поднимались в лифте, и он вдруг спросил:

— Ты стихи пишешь?

— А почему вы спрашиваете?

— В твоем возрасте все пишут. Хочешь, я тебе дам почитать настоящие стихи? Современные?

— Ну, можно.

Я проехал свой восьмой этаж, зашел в квартиру дяди Саши на девятом. Его библиотека и впрямь поражала: все стены одной из комнат снизу доверху завешаны полками, заполнены книгами. Сосед порылся и откуда-то снизу вытащил маленькую черную книжку. Сборник Вознесенского, «Ахиллесово сердце».

— Держи. Прочитаешь, понравится — я тебе других поэтов дам.

Я стал читать прямо на лестнице, едва выйдя из квартиры дяди Саши.

И эти стихи меня — затащили, увлекли, затянули.

А дальше я уже начал выбирать поэтов сам. Книжками любезно продолжал снабжать меня сосед. Где Вознесенский, там и Пастернак. Где Пастернак, там и Маяковский — но не хрестоматийно-школьный, а иной, сдержанно клокочущий, времен «Облака в штанах».

Своими открытиями в стихах и музыке хотелось делиться. Потому необходимы стали друзья. Уже не для того, чтобы играть вместе, но обсуждать, пересказывать, сопереживать. Может, для настоящей юношеской дружбы даже слишком бывает тесно: встречаться каждый день, сидеть за одной партой, постоянно соперничать на контрольных и на гаревых дорожках. Может, чтобы дружба была крепче, юности нужна дистанция? Чтобы при встрече было что друг другу рассказать. Чтобы открытия совершать не вместе, одновременно, а каждый свое.

Как я уже говорил, семья друга Р-ва переехала в другой район, на «Октябрьское поле», и Дима перешел учиться в другую школу. Но мы продолжали встречаться. Тем более что был повод. Оба мы поступили учиться в физматшколу при Московском энергетическом институте.

В советские времена с большой серьезностью относились к физике и математике. Державе требовалось, чтобы летали самолеты — пассажирские, а главное, боевые, чтобы ракеты попадали точно в цель (а сами оставались невидимыми для радаров) и чтобы бомбы становились все меньше, а взрывались, нанося как можно больший урон живой силе и технике вероятного противника. Поэтому все, связанное с подготовкой будущих ученых-естественников, инженеров и конструкторов, организовано и отлажено было в СССР на высочайшем уровне. При всяком техническом вузе существовали подготовительные курсы (на них абитуриенты готовились к поступлению в течение лета) и подготовительные отделения (там занимались те, кто отслужил в армии или поработал на производстве). Во многих втузах ^[6] имелись к тому же свои физматшколы. Там читали лекции и вели семинары студенты и аспиранты на общественных началах.

Занятия проходили после уроков в обычной школе два, а то и три раза в неделю. Подобные замечательные образования существовали не только на естественно-научных факультетах. При журфаке, например, действовал ШЮЖ (о нем речь еще впереди). В седьмом классе я попытался было поступить в школу юного географа при геофаке МГУ — но потерпел фиаско. И тогда моя мама сказала: пойдешь в физматшколу при МЭИ, туда берут без экзаменов. Почему нет, подумал я. Математику с физикой я вроде любил — к тому же эти дисциплины давали настоящую профессию, не то что эфемерная география или литература. К тому же в Энергетический институт ездить близко — садишься на «Ждановской» в электричку, и через пять остановок — платформа Новая, а там пешком. Я пошел в физматшколу, а с собой, чтоб не скучно было, затащил Диму Р-ва.

После занятий в институте мы чувствовали себя почти взрослыми, почти студентами. Ведь учились мы в настоящих аудиториях, лекции нам читали аспиранты, а порой даже преподаватели, и называли они нас, почти своих коллег, на «вы».

И вот мы с Димой выходим из института в вечернюю темень и вместе шлепаем к станции Новая, а там разъезжаемся. Я отправлялся на свою окраину, Дима ехал в противоположную сторону, на Казанский вокзал, а потом пересаживался на метро. Обычно к электричкам мы следовали пешком, обсуждали все на свете. Пятнадцати-двадцати минут ходьбы нам обычно не хватало, чтобы обговорить насущное, и тогда мы решали, что каждый пропустит по одной электричке. Мы отходили в сторонку и продолжали беседу.