|
Cтраница 68
– Что вы думаете о современной русской поэзии и русскоязычных поэтах, живущих сегодня за границей: Бахыте Кенжееве, недавно ушедшем Льве Лосеве, о замечательном поэте Иосифе Бродском? Каков, на ваш взгляд, их вклад в русскую литературу?
– Если говорить о современной русской поэзии, то я вне контекста. Вероятно, в России есть какие-то новые поэты, стихи которых обжигают, волнуют и будут жить. Я просто не вправе об этом рассуждать. Сейчас я с большим удовольствием читаю стихи тех поэтов, которых любил и прежде, когда жил в Союзе. Я не воспринимаю ни Бахыта Кенжеева, ни, допустим Льва Эпштейна или Владимира Гандельсмана, в отрыве от русской поэзии, только потому что они живут сегодня не в России. Ну какая мне разница, где жил Александр Петрович Межиров, ведь его стихи я помню наизусть, знаю их и люблю. То же самое относится ко многим другим поэтам. Совершенно отдельно для меня стоит Иосиф Бродский. Я полагаю, что он – эпохальное явление в русской поэзии, поэт, внесший в нее что-то очень новое и очень значительное. Я не литературный критик, но у меня именно такое ощущение.
– При советской власти существовали такие понятия, как самиздат и тамиздат. Одновременно было как бы две литературы. Одна – официозная советская, а вторая – свободная: подпольная или издававшаяся за рубежом.
– Что касается самиздата и тамиздата, то я должен с грустью заметить, что там публиковалось много чепухи, которая привлекала нас уже самим фактом, что это напечатано, пускай и на папиросной бумаге. Настоящего и значительного было сравнительно немного. Точно так же, как настоящего и значительного было немного и в официально публикуемой поэзии. Вообще, настоящего, серьезного, значительного много никогда не бывает, и, наверное, слава богу…
– Вы, как человек, пишущий за рубежом, ощущаете ли вокруг себя нехватку русского языка?
– Я ощущаю это чудовищно! Хотя, конечно, понимаю, что это – мое личное. Мне представляется, что тот же Бродский за рубежом стал более значительным поэтом, чем был в России. То есть ему нехватка языка, о которой он, кстати, все время писал, не мешала. Мне же она мешает чрезвычайно. Кроме того, в моей стране я все понимал. Очень многие вещи улавливал из существующей вокруг атмосферы языка, которая менялась, переливалась, двигалась. Этого начисто нет здесь. Мне очень не хватает людей, с которыми можно общаться и знать, что они понимают, что вот это я процитировал, например, Левитанского, а затем – Лермонтова. Этого мне крайне недостает.
– Неужели вы все-таки не чувствуете себя в Австралии дома после шестнадцать лет, проведенных в этой стране?
– Позвольте мне стишком ответить:
Когда б ты мог родиться заново На сколько там осталось дней, И море пред тобой Тасманово, И город за спиной – Сидней, И неба дымчатая патина, Случайная в твоей судьбе, И нет земли доброжелательней И снисходительней к тебе. Когда б ты мог в иной гармонии В чужом краю, в чужом раю, Коротким поводком иронии Удерживая жизнь свою, Весенним утром здешней осени Завидя парус за окном, Не приставать к нему с расспросами, Что кинул он в краю родном! Уже в России, вспоминая беседу с Юрием Михайликом, я написал стихи, посвященные ему:
Поэт, оторванный пространством От собственного языка, Судим не может быть пристрастно, — Его дорога нелегка. Под зодиаками иными Живет он много лет подряд, Где кажутся глухонемыми Те, кто по-русски говорят. Не так ли некогда Овидий, Безрадостный слагая стих, Томился мукою, не видя Вокруг читателей своих На склонах берегов суровых Дуная – северной реки, Что понимали с полуслова Подтекст написанной строки? Москву, Одессу или Питер Вернет ли он когда-нибудь? Ежеминутно рвутся нити И увеличивают путь. Но будет исцеленье ранам, Мой неулыбчивый собрат. Горит закат над океаном, А рукописи не горят. И будет отзвук этой лире, Пока волна у ног звенит, Пока в подлунном нашем мире Жив будет хоть один пиит. Прощание с Австралией всегда связано с грустью. И не только потому, что Австралия очень далека от нас. А еще и потому, что на пятом континенте задумываешься о каком-то другом варианте собственной жизни, который не состоялся, а мог бы состояться, если бы ты был моложе и мог все начать с «белого листа».
Перечитываю снова, как поэму, Эту землю, пробудившись поутру, Где гуляет на свободе страус эму И стремительные скачут кенгуру. Здесь улыбкою сияет каждый встречный, Жизнь спокойна, как широкая река. Хороша страна Австралия, конечно, Только очень отовсюду далека. Мы с тобой не отыскали места ближе, Где надежный мы бы выстроили дом, Потому что ни в Москве и ни в Париже Мы, по-видимому, счастья не найдем. Мы свыкаемся здесь с блеяньем овечьим, С теплым запахом парного молока. Хороша страна Австралия, конечно, Только очень отовсюду далека. Не забудутся, покуда не умру я, Эти теплые заморские края. Если жизнь мне подарили бы вторую, Я Австралию бы выбрал для житья. Ах, как жаль, что мы устроены неверно, Что отпущены нам дни, а не века! Хороша страна Австралия безмерно, Слава Богу – отовсюду далека.
Хелло, Джуди!
Не повышает настроения Лесистых склонов красота. У нас сейчас метель весенняя, А здесь осенние цвета. Веселый марш играет радио, Вода запела под винтом. Прощай же, Новая Зеландия, Прощай же, город Веллингтон. Здесь мной не пахано, не сеяно, Не для меня тепла вода. В краю, где солнце светит с севера, Не знать мне женщин никогда. Грущу сейчас чего же ради я И вспоминаю не о том?.. Прощай же, Новая Зеландия, Прощай же, город Веллингтон. В московском утреннем автобусе, От красоты твоей вдали, Я вспомню вдруг, что есть на глобусе Полоска узкая земли. Не потерять того, что найдено На берегу твоем крутом. Прощай же, Новая Зеландия, Прощай же, город Веллингтон. В феврале 1974 года на переходе из Австралии в Новую Зеландию у нашего научно-исследовательского судна «Дмитрий Менделеев» сломался баллер рулевого управления, и нам пришлось почти три недели простоять в Веллингтоне, ожидая, пока запасные детали доставят из Германии. Лишенные местных денег, мы все дни этого вынужденного отдыха проводили на океанских пляжах под Веллингтоном, где купались и собирали раковины галиотисов с яркой перламутровой изнанкой. Во время этой стоянки мне довелось подружиться с коренной новозеландкой Джуди Холловей, яркой и статной каштановолосой вдовушкой. У нее была небольшая машина, на которой она возила нас по побережью. Джуди любила русскую литературу, кроме того, она была коммунисткой достаточно левых убеждений, чуть ли не маоистского толка. Мы подружились с Джуди, хотя она ни слова не понимала по-русски, а я плохо владел английским. У нас даже были достаточно обширные дискуссии на политические темы.
Вернуться к просмотру книги
Перейти к Оглавлению
|
ВХОД
ПОИСК ПО САЙТУ
КАЛЕНДАРЬ
|