Записки беспогонника - читать онлайн книгу. Автор: Сергей Голицын cтр.№ 162

Приезжал он иногда с майором Сопронюком. Тогда разговоры велись или на скабрезные, или на ура-патриотические темы.

На самостоятельной работе я был и прорабом, и хозяйственником, и медсестрой и вел политзанятия и, по мнению Сопронюка, должен был особенно следить за нравственностью своих подчиненных.

Я клялся, что создал два монастыря — мужской и женский и каждый вечер после отбоя проверяю все комнаты. Словом, он может быть спокоен. Бойцы других частей по вечерам хотя и собирались против нашего дома в переулке, но во двор я не велел их пускать, а нашим девчатам разрешал выходить к ним только на беседы.

Однажды Пылаев меня предупредил, что на следующий день привезет майора Елисеева.

Была организована генеральная уборка. На топчанах (да, да, у нас у всех были отдельные топчаны) постелили чистые простыни и одеяла.

Возле строительной площадки рос кустарник, очень густой и колючий. Обследуя территорию, я в самой чаще обнаружил сырую и тенистую поляночку, на которой росли шампиньоны. Раз в три дня я их собирал, но мало, выходило лишь на маленькую сковородку. Вот этими шампиньонами, жаренными на сметане, я и угостил майора. Он остался очень доволен не только обедом с бимбером, но и всем производством и хозяйством взвода, ходил по комнатам и зачем-то поднимал на девичьих топчанах простыни.

Вообще он был большим гурманом и очень любил хрен, который ни в Польше, ни в Германии не рос. Так для его стола специально привозили этот деликатес из Белоруссии. Враги Елисеева прозвали его за это «хреновым майором».

Как видит читатель, я был очень занят. Правда, днем оставлял на работе Литвиненко и уходил домой обедать, составлять сводку и на два часа спать. А вставал я ежедневно чуть ли не в 5 утра и садился за стол.

Во мне проснулась давнишняя страстная жажда творчества. Война кончилась, и мне казалось, что я осилю подвести ее итоги: я решил добиться — чего бы это мне ни стоило, — стану писателем, напишу роман, нечто вроде «Войны и мира». В течение двух утренних часов я творил. Теперь, 30 лет спустя, должен признаться, что замахнулся тогда чересчур самонадеянно высоко. Не было у меня такого уж большого таланта, да и простой технической сноровки, а обладал я лишь недюжинным упрямством и терпением.

Уцелели тогдашние мои письма к матери, в которых, сохраняя военную тайну, я не мог писать о своей работе, а вот о своих творческих планах расписывал на многих страницах. В течение следующего 1945–1946 года я написал несколько первых глав. Они у меня хранятся, кое-что в них заслуживает внимания. Но все это сырой материал, а не начало романа. Не знаю, хватит ли у меня сил теперь, тридцать лет спустя, взглянуть на события как бы издали и довести свой самый заветный замысел до конца.

Письма мои к матери тех месяцев были переполнены не только жаждой творить, но и страстным желанием демобилизоваться. Начальник техотдела нашего ВСО беспогонник Семкин сумел, правда путем многих хлопот, демобилизоваться по болезни. Жена мне писала тревожные письма — сидит в деревне, в Москву не пускают, все спрашивала — когда я вернусь.

Я решил попытаться симулировать, говорил, что очень болит поясница, и все ходил с палочкой. Написал рапорт, попросил отправить меня на медицинскую комиссию. Пылаев и Сопронюк очень резко меня отчитали, говорили, что стыдно жаловаться на болезни, когда мне доверено такое почетное задание, как строительство «Памятника Освобождения». Без какого-либо медицинского освидетельствования я был признан вполне здоровым.

Однако я продолжал ходить с палочкой и все жаловался на давно канувшую в прошлое боль в пояснице. Самородов в утешение подарил мне другую палочку с двумя дюжинами медных бляшек и с несколькими оленьими головами. Он ее выхватил на полном скаку у одного возницы из под мышки, когда тот, сидя на козлах, ехал и дремал, а Самородов промчался мимо него в другой телеге. Впоследствии я подарил палку своему двоюродному брату Владимиру Трубецкому, потерявшему на войне ногу.

Я тогда был действительно очень занят. Кроме всего прочего, я исполнял обязанности медсестры — перевязывал раны, вылечивал чирьи и расстройства желудка. Впрочем, лечить было не так уж трудно, так как почти единственным медикаментом была марганцовка — чудодейственный дезинфицирующий раствор. Было лишь два серьезных случая: у одной девушки три дня держалась температура до 39°, ее пришлось отправить в госпиталь, у нее оказался брюшной тиф. У одного пожилого бойца вскочил на животе карбункул размером с девичью грудь. В госпиталь он не хотел отправляться, скоро предстояла демобилизация, и он боялся, что окажется вычеркнутым из списка. Тогда я сам решился сделать ему операцию. Положил его на стол, промыл марганцовкой опухоль, свои руки и лезвие безопасной бритвы. Одна из девушек мне ассистировала. Раз-два! Двумя быстрыми движениями я разрезал опухоль на сантиметр крест-накрест. Гноя вышло с чайную чашку. Через час температура у больного спала, а через три дня он вышел на работу.

Много времени отнимало у меня доставание разных материалов, вроде цемента, кирпичей, досок.

В поисках материалов я добирался до главной конторы BOSa — Buro odbudowania Stolitzy — Бюро восстановления столицы, — а там однажды я попал к главному архитектору, профессору Ляхерту. Был он важный, пожилой, восседавший один в непривычно роскошном кабинете, у его ног лежал огромный дог. Он мне сказал, что учился в гимназии Адольф в Москве, и когда я назвал нескольких людей, которые там учились, сразу оживился и выписал мне цемент, но стекла, сколько я ни хлопотал, нигде не мог достать. Так мы и жили с открытыми окнами. А впрочем, стояло лето.

Мне удалось добиться, что к нам и ко всем живущим в нашем дворе полякам было проведено электричество и водопровод. За это некоторые из соседей-поляков звали меня к себе на рюмочку бимберу, но, поскольку рюмочки эти объемом были не более 20 граммов, меня подобные встречи не так уж интересовали.

Помнится, во время этих хлопот произошел со мной один инцидент: отправился я в райкомхоз, разговаривали там со мной пожилые чиновники по-русски и для чего-то им понадобилась моя фамилия. Я назвал.

Чиновник опешил, спросил — не князь ли я?

Я подтвердил:

— Да!

Чиновник еще более опешил и воскликнул:

— И вы не в тюрьме?

Никак не укладывалось в его голове, что русский князь может оказаться в Советской Армии, да еще орденоносцем, да еще командиром, хотя и без погон. Словом, для поляков я являлся живым доказательством гуманности советского строя и лживости капиталистической пропаганды. А в результате свет и вода были к нам проведены чуть ли не на следующий день.

Между тем подготовка к демобилизации по всем воинским частям шла полным ходом. Подлежали демобилизации солдаты, сержанты и старшины старше 1905 года рождения. Следовательно, меня это не касалось. Проверялись списки, готовились документы. В числе других должен был демобилизоваться и наш парторг Ястреб.

Он неожиданно явился ко мне и сказал, что забирает от меня Самородова. Я было стал возражать. Он ответил, что таков приказ капитана, и воскликнул: «Забудьте о Самородове!»