Работа. Работа меня спасет. На работе станет легче. Вот только Стив почему-то задерживается, а для меня каждая лишняя минута ожидания – настоящая пытка. Опаздывает на пять минут… десять… пятнадцать… Да где же он? И вдруг – укол беспокойства; мысль-вспышка, проявившаяся, словно синяк на коленке: Терри ведь велела позвонить!
Вчера она продиктовала мне свой мобильный, и теперь я набираю его с домашнего телефона. Она берет трубку после первого же гудка.
– Терри, – торопливо говорю я. – Я просто хотела сообщить, что со мной все в порядке. Совсем скоро приеду. Только Стива дождусь.
– Габи… – Ох, не нравится мне ее тон, слишком дружелюбный, слишком удивленный. – Габи, я ведь написала тебе в сообщении, возьми выходной. Серьезно, отдохни несколько дней!
– В этом нет необходимости. Честно говоря, мне очень нужно вернуться. Я готова. Ах да, и сообщения мне не пиши, я потеряла телефон.
Голос в трубке отдаляется, как будто Терри ее уронила. Или отодвинулась.
– Я считаю, тебе стоит несколько дней побыть дома.
– Да я отлично себя чувствую, правда! Газеты еще не читала, но собираюсь заняться этим в машине. Вот увидишь, я приеду просто напичканная идеями!
– А как же полиция?
– Меня выпустили под залог!
Молчание. Какой-то стук, шум передвигаемых камер, хлопанье дверей. Долгое неуютное молчание… Я так сильно стискиваю перила, что они начинают потрескивать, а стойка под ними – прогибаться. Инди… Ее ослепительная белоснежная улыбка… Внутри меня что-то лопается.
– Прости, Габи, – наконец оживает Терри. – Наши боссы считают, что тебе не следует появляться на работе. Пока не следует. Пока не закончится шумиха вокруг убийства.
У меня пересыхает во рту.
– Если хочешь пустить сюжет про меня и эту историю… – выдавливаю из себя я («О дурочке, считавшей свой мир надежным»), – я согласна.
– Габи, я… – Ей слишком неловко, и она умолкает.
Между нами расстилается тишина. Мысленно я вижу Терри – сидит на краю стола, смотрит в окно, на волнистую рябь Темзы.
И с чего это я решила, что мне разрешат вернуться на работу? Что я могу жить дальше, будто ничего не случилось?
– То, что я невиновна, не имеет никакого значения. Все равно о программе пойдет дурная слава. А программа – самое главное.
Я не спрашиваю. Утверждаю.
В голосе Терри – облегчение:
– Отдохни немного. Разберись с полицией, пообщайся с Элисон Бретт, прими антикризисные меры. Буду держать тебя в курсе.
«Телеведущая Габи выходит из себя!», «Габи Мортимер замешана в полицейском расследовании», «Ведущая „Доброго утра“ арестована». И апофеоз – «Габи набрасывается!». Мой оскал во все фото – злобный пес, а не человек. Ротвейлер, пожирающий малых детей. Еще один снимок, поменьше – крупным планом голень, пострадавшая от моей «разъяренной ноги». Сливовый синяк. Отвратительное рассечение. Репортер-жертва «был вынужден обратиться за медицинской помощью». Аллилуйя.
Я возвращаюсь в кровать. А что еще делать? Моя жизнь, казавшаяся такой незыблемой, надежной и защищенной, тает на глазах, просачиваясь сквозь пальцы. Я словно падаю со скалы… и ухватиться не за что. Это убийство изменило все. Разрушило меня до основания, превратило в ничто. Кто я такая? Кто мне друг? Я-то считала себя милой и доброй, думала, что нравлюсь окружающим, что с этой стороны мне ничто не угрожает. Ведь для меня это так важно! Да, отчетливо понимаю я, мне важно, что думают обо мне другие. Мне это не безразлично.
Я добра и великодушна со всеми, с кем работаю, – от администраторов и помощников режиссера до стилистов. Я сдерживаю себя со Стэном. Хотя он и мизинца моего не стоит. Где уж ему! Ведь я не просто обворожительна – я дьявольски обворожительна! Столько усилий… столько самообладания… Мое жизнерадостное, спокойное отношение ко всему… посылаемые фотографам улыбки… безупречные манеры… И все это перечеркнули несколько сумасшедших, помутивших разум секунд. Обнажившаяся личина… сорванная маска… Никогда мне уже не быть «милой Габи Мортимер». Даже когда о бедной Ане Дудек все позабудут, когда изменчивая публика о ней и не вспомнит, – я все равно останусь телеведущей, пнувшей фотографа. Телеведущей, посадившей бедолаге тот самый синяк…
Так, попробую уснуть…
Не получается.
В десять утра звоню Элисон Бретт из связей с общественностью. Поднявший трубку секретарь отвечает, что у нее встреча.
Я ворочаюсь в постели, закидываю руки за голову, носом зарываюсь в рубашку мужа. В Сингапуре сейчас шесть вечера, конец рабочего дня. Филипп должен был прослушать мое сообщение как минимум часов восемь назад. Тогда почему же не позвонил? Конечно, я не сказала, что случилось, но он наверняка уже знает – дружеская эсэмэска, бегущая строка в «Новостях»… Не может не знать! Знает – и не звонит?… Как же так… Скорее всего, замотался с этими своими переговорами, с головой окунулся в мир цифр. Ему не до новостей шоу-бизнеса, публикуемых в «Дейли мейл». Наверное, решил перезвонить позже. Пожалуй, мое сообщение получилось чересчур уж невозмутимым и безмятежным. Может, надо было по-другому?… Но ведь я нравлюсь ему именно такой: невозмутимая, уравновешенная, успешная. Что будет, если этот имидж вдруг рухнет?
Что между нами происходит? Холодность и отчуждение… нехватка общения… черные ущелья с отвесными стенами… А как же быть с воспоминаниями?
…Филипп, решивший сделать мне сюрприз после работы. Я заметила его у стойки администратора еще до того, как он увидел меня: деловой костюм, склоненное вперед растерянное лицо… Он был похож на выброшенную на берег рыбу…
…Филипп, сбитый с велосипеда другим велосипедистом. Он прихромал домой от Ватерлоо, где это случилось, и, выкрикивая мое имя, замер в дверях: вывернутый под неестественным углом локоть, кровоточащее колено…
Сердце сжимается. Не такое уж оно и глубокое, наше отчуждение…
Еще не успев ничего сообразить, хватаюсь за телефон. Филипп не отвечает. Вместо того чтобы разъединиться, я нарушаю все данные себе раньше обещания («Не веди себя с ним так!») – дожидаюсь сигнала автоответчика и, давясь слезами, умоляю Филиппа мне позвонить. Невозмутимости в моем голосе как не бывало – сплошная тоска, паника и жалость к себе… Как раз то, что он терпеть не может.
Я кладу трубку и слишком поздно понимаю: сокровенные воспоминания, вдохновившие меня на этот звонок, были про его, Филиппа, слабость и уязвимость – не про мои…
Звонит Клара. Даже если я, пережив кораблекрушение, буду болтаться на плоту посреди океана, вся покрытая волдырями и слопавшая на обед чáйку, – в конце концов Клара отыщет меня и там.
– Габи…
В тоне, которым сказано это единственное слово, содержится целое послание: она читала газеты; она знает, что я в беде; она здесь, рядом, готова меня поддерживать и помогать…
– Привет. – От долгого молчания голос у меня охрип.