Гитлер. Утраченные годы. Воспоминания сподвижника фюрера. 1927-1944 - читать онлайн книгу. Автор: Эрнст Ганфштенгль cтр.№ 58

Настроение Гитлера после прихода в церковь было уже предопределено. Мне нет нужды описывать эту сцену в подробностях – пустой императорский трон, кронпринц, Гинденбург, старый фельдмаршал Маккензен в гусарском мундире с черепом в виде эмблемы… Это была так называемая «реакция» при всех регалиях. Гитлер только на словах признал коалицию старого и нового, так как на данный момент он знал, что должен это делать, но для понимающего тут появилась свежая нота в его речи. Я стоял с Гессом менее чем в двадцати метрах от него. «Сейчас настало время героической идеологии, которая осветит идеалы будущего Германии…» Я встрепенулся от такого начала. Что это значит? Где я читал это раньше? Это не Шопенгауэр, бывший философским богом Гитлера в дни старого Дитриха Экарта. Нет, это что-то новое. Это – Ницше.

Я вернулся мыслями на несколько месяцев назад к визиту, который он нанес во время одной из предвыборных кампаний на виллу Зильберблик по пути из Веймара в Берлин, где скончался Ницше и где все еще жила его овдовевшая сестра в возрасте 86 лет. Остальная часть нашей группы ожидала снаружи примерно полтора часа. Гитлер ушел со своим хлыстом, но, к моему удивлению, вышел непринужденной походкой с тоненькой маленькой тросточкой конца прошлого века, болтавшейся у него в руке. «Какая чудесная мамаша! – сказал он мне. – Какая живость и интеллигентность! Настоящая личность. Смотрите, она мне дала как сувенир последнюю трость ее брата, это настоящий подарок! Вам надо было быть там, Ганфштенгль!» – что являлось формой некоего оправдания, когда он исключал меня из всего.

Этот эпизод явно породил более глубокое впечатление, чем мне позволило оценить немедленное включение в избирательную кампанию. Мозг Гитлера был подобен глубокой быстрой реке. Невозможно было предсказать, когда то, что он накопил, выскочит опять на поверхность. С того дня в Потсдаме ницшеанские афоризмы стали появляться все чаще. Борьба за героическую жизнь против формального образования, ложащегося мертвым грузом, христианской философии и этики, основанной на сострадании. Шопенгауэр с его почти буддистской мягкостью был похоронен навсегда, и гауляйтеры стали черпать свое вдохновение из дикого ницшеанства – выбрасыванием всего ненужного. Извращение гильотиной, которое Робеспьер придал учению Жан-Жака Руссо, было повторено Геббельсом, Гитлером и гестапо в их политическом упрощении противоречивых теорий Ницше. Но в Потсдаме была пройдена не только эта веха. До этой грозной демонстрации сил представителями старого режима историческим героем Гитлера всегда был Фридрих Великий. Когда при подсказке Геббельса он оценил риск и ограничения, которые на него наложит коалиция с этими традиционными силами, его лояльность искусно изменилась. Начиная с этого момента все чаще как образец возникал Наполеон. Священное осознание искусства возможного, которое характеризовало великого прусского короля, стало погружаться в беспредельную жажду абсолютной власти этого корсиканца.

Никто не мог остановить вихрь революционного прогресса. Политические партии были запрещены, профсоюзы секвестрированы, под давлением оказался «Стальной шлем», но многие опоры истеблишмента все еще оставались – президентство, рейхсвер, министерство иностранных дел, государственная служба. Те из нас, кто располагался по консервативную сторону забора, ожидали, что ажиотаж спадет, а не возрастет, и казалось, что все еще существуют достаточные предохранительные устройства, чтобы сыграть роль пожарных бригад, если вдруг произойдет прямое возгорание. Не следует предполагать, что эти меры тщательно обсуждались на конференциях или в кабинете министров или что были какие-то реальные предварительные дискуссии в партии, касающиеся этих проблем. Большинство из нас буквально читало о них в газетах, когда они происходили. У Гитлера был его закон о чрезвычайных полномочиях, и он действовал, пользуясь предоставленными ему правами. Все шло, как на крупнейших скачках с препятствиями «Гранд нэшнл» (в Эйнтри, близ Ливерпуля). Просто не было возможности услышать, что один жокей сказал другому, когда они примчались к своим барьерам.

В вопросах политики единственная область, в которой я занимал твердую позицию и проявлял упрямство, – это международные отношения. Я был союзником Нейрата и оппонентом Розенберга и всего, за что он выступал. Я также старался сохранять толику здравого смысла в делах религии. Если бы я попытался критиковать Гитлера другими ударами в лицо, он бы просто сказал мне, что это не мое дело и что он один отвечает за свои действия. Надо было просто надоедать и критиковать на низком уровне. При случае я мог помочь какому-нибудь гауляйтеру получить дисциплинарное взыскание за неуемную болтовню чуши в отношении международных дел, но в общем и целом мое вмешательство требовалось на более персональном уровне. Все чаще и чаще доходили истории о людях, которых преднамеренно задерживали без суда, и притом не полиция, которая все еще придерживалась закона, а штурмовики CA, которые закона не почитали. Было посеяно семя будущих концентрационных лагерей, хотя все еще не было логичности и полной информации, и приходилось слышать это через вторых и третьих лиц. Мстительное беззаконие, безусловно, было, но очень немногие люди усматривали в этом систему. Люди знали, что Гитлер ко мне прислушивается, и меня время от времени умоляли привлечь его внимание к конкретным случаям.

Одним из моих двух самых ценных контактов был Рудольф Дильз, служивший при Брюнинге шефом антикоммунистической безопасности, и из-за административного гения его назначили первым руководителем гестапо – все еще (главным образом) полицейской организации. А другим был Генрих Гиммлер. Дильз был неутомим. Это был обученный офицер безопасности того типа, который в любой стране обычно не носит лайковых перчаток. Но то, что он делал, было предписано законом. Он не только был возмущен вольностями, которые себе позволяли CA и СС, но и противодействовал им, когда мог. Мы с ним обычно встречались на приемах в разных местах Берлина, и я передавал ему подробности дел, на которые меня просили обратить внимание. Довольно часто это приносило желаемый результат. Наше сотрудничество также вызывало недовольство Геринга, и он не раз предупреждал Дильза, чтобы тот не проводил так много времени в моей компании.

А с Гиммлером связь была чисто личной. При нашем общем баварском прошлом он был готов слушать неоспоримые аргументы и действовать соответственно. Таким путем я сумел добиться освобождения Эрнста Ройтера, бывшего социалистическим мэром Магдебурга, а после Второй мировой войны он обрел всемирную репутацию обер-бургомистра оккупированного Берлина. Я ничего о нем не знал, но его делом занялись квакеры, и оно привлекло заметное внимание в Англии, а меня одна из их руководителей, мисс Элизабет Говард, попросила вмешаться. Однажды вечером после ужина, не помню где, я вцепился в Гиммлера и рассказал ему, что явно можно ожидать возмущение международного сообщества, если не освободить этого человека. Гиммлер дал мне имя и номер телефона, кому надо позвонить, и дело было таким образом улажено.

В другом случае один депутат-социалист по имени Герхарт Зегер сбежал в Скандинавию, но его жена – урожденная англичанка и ребенок не могли получить разрешения на выезд. Этим делом занялась миссис Мейвис Тейт, британский член парламента, и даже появилась в моем кабинете. И снова я уладил вопрос через Гиммлера. Моей единственной ощутимой наградой за эти усилия (через несколько лет, когда я стал британским интернированным лицом) было то, что я узнал, что миссис Тейт снова выступила в палате общин и высказалась против моего освобождения. Подобных случаев были десятки. Один, о котором упоминает сам Дильз в своих послевоенных мемуарах, – это государственный секретарь Пюндер, брат кельнского юриста, ныне заметное лицо в боннском федеральном правительстве. Еще мне на ум приходят такие имена, как семья Гангофера, баварского новеллиста, и Людвига Вюльнера, исполнителя «Песни».